Норман Дуглас - Южный ветер

— Я отлично знаю, — сказал дон Франческо Торквемаде, — что он называет себя достойным сыном Церкви. Тем хуже для Церкви. Я понимаю, что он — видный член правительства. Тем хуже для правительства. Наконец, я сознаю, что если бы не его вмешательство, безобидный человек мог бы провести остаток жизни в тюрьме. Тем хуже для всех нас, у которых источник правосудия настолько загажен. Однако обедать с ним за одним столом — увольте. Разве его история не известна всем и каждому? Животное! Меня вырвет, едва я его увижу. И можете мне поверить, дорогой мой «парроко», что вид у меня при этом будет не самый приятный.

Торквемада скорбно покачал головой. Отнюдь не впервые у него возникало подозрение, что его столь популярный коллега как христианин ни холоден, ни горяч.

Рыночную площадь заполнила людская толпа. Все обсуждали близящееся событие — заседание Суда. Для синьора Малипиццо день грозил сложиться неудачно. Тем не менее все восхищались его умом, выразившимся в заключении русских под стажу. В подобных обстоятельствах лучшего невозможно было и выдумать. Этот шаг доказывал, что синьор Малипиццо свободен от антикатолических предрассудков. Демонстрировал его ледяное беспристрастие.

Торквемада, узнав, что принадлежащая арестанту золотая монета точь в точь совпадает с найденными среди вещей убитого, счёл это обстоятельство достойным сожаления. То было явное свидетельство виновности его родича! Весьма, весьма достойно сожаления. И всё же, то что убитый был не только иностранцем, но к тому же и протестантом, значительно смягчало тяжесть содеянного и с нравственной, и с религиозной точки зрения, а возможно и с юридической тоже. Да и кому интересна юридическая сторона дела? Разве он не нанял дона Джустино? Виновный или невиновный, арестант должен выйти на свободу. И обдумав всё ещё раз, Торквемада решил, что несчастный вполне достоин золотого красноречия великого человека. Выходит, ему всё-таки присущи мужские качества, он определённо умнее, чем кажется. Вполне заслуживает свободы.

Пробило десять.

Столько народу в Суд ещё никогда не набивалось. Буквально некуда было ногу поставить. Солнечный свет лился сквозь не мытые много месяцев окна, дышать становилось всё труднее. Здесь и всегда-то было душновато, пахло стоялым табачным дымом и человеческим телом.

Пока все сохраняли спокойствие, кроме копошившегося в бумагах седого писца. Синьор Малипиццо, уважительно, но с достоинством поклонившись прославленному юристу, уселся лицом к публике на возвышении, с которого ему полагалось вершить правосудие. Прямо над его головой к стене был прибит большой лист белой бумаги с отпечатанными на нём словами: «La Legge» — «Законность». Слова как бы нависали над залом суда. По одну сторону от плаката виднелся красочный портрет Короля, облачённого в мундир берсальеров: глаза монарха, пронзительные и воинственные, взирали из-под шлема, увенчанного плюмажем из клонящихся книзу перьев, отчего шлем казался великоватым для монаршьей головы размера примерно на три. По другую сторону висело изображение улыбающейся с кротким жеманством Мадонны, одетой в расшитое жемчугом и золотыми кружевами голубенькое платье вроде тех, в которых дамы выходят к чаю. Именно под этой картинкой обыкновенно стояла плевательница, которой Его Милость усердно пользовался во время всякого заседания Суда, — таким вежливым франкамасонским манером синьор Малипиццо выражал своё почтение к Божьей Матери. Сегодня, что всем сразу бросилось в глаза, этот предмет обстановки покинул привычное место. Теперь он стоял под портретом Короля. Тонкий комплимент грозному юристу, защитнику католицизма, заклятому врагу Савойского дома. Людям эта деталь очень понравилась. Вот же умница! — говорили они.

Все взоры были прикованы к дону Джустино. Он тихо сидел на своём месте. Если ему и было скучно, он не подавал вида. Раз уж он приехал сюда, следовало показать себя этим добрым людям во всём блеске. О золотой монете он уже узнал и проникся глубокой уверенностью в виновности своего подзащитного. Для молодого человека это была удача. Без такой уверенности дон Джустино, возможно, отказался бы от дела. Дон Джустино взял за правило никогда не защищать невиновных. Кому нужны идиоты, попавшиеся в силки закона? Они более чем заслуживают своей участи. То обстоятельство, что арестованный и в самом деле убил Мулена, одно только и свидетельствовало в его пользу. Оно делало его достойным риторических усилий дона Джустино. Все его клиенты неизменно были виновны и неизменно избегали наказания. «Я никогда не защищаю людей, которых не могу уважать», — так говорил дон Джустино.

Поначалу его выступление казалось отчасти бессвязным, и говорил он негромко, как бы обращаясь к небольшому кружку друзей.

Какое чарующее место, остров Непенте! Он увезёт с собой приятнейшие воспоминания о его красоте, о добродушии местного населения. Этот остров подобен раю земному, такой он зелёный, так далёк от всяких опасностей. И всё же нет на земле мест, вполне безопасных. Случившееся третьего дня извержение — как оно, должно быть, всех здесь напугало! И какое счастливое избавление выпало им пережить благодаря верховному вмешательству Святого Покровителя! Почти никакого ущерба, ни единой достойной упоминания жертвы. Плодородные поля остались нетронутыми; матери, отцы и дети вновь могут выходить на них ради своих дневных трудов и вечерами, усталые, но довольные, возвращаться домой и садиться за семейную трапезу. Семейная жизнь, священный домашний очаг! Гордость, сила, становой хребет нашей страны, источник, дарующий подрастающим поколениям начальные представления о благочестивой и праведной жизни. Ничто в мире не способно заменить домашнего влияния, поучительного примера родителей — ничто! И у этого несчастного отрока, которому ныне грозит тюремное заключение, у него тоже была мать. У него была мать. Понимают ли судьи всё значение этого слова? Понимают ли они, как страшно разорвать эти священные узы, лишить мать поддержки и утешения, даруемых сыном, которого она лелеяла дитятей? Пусть они вспомнят обо всех великих людях прошлого, про которых мы знаем, что у них были матери — о Фемистокле, Данте, Вергилии, Петре Пустыннике и мадам Ментенон {160} 160 …о Фемистокле, Данте, Петре Пустыннике и мадам де Ментенон — Фемистокл (V в. до н. э.) — древнегреческий мастер политического красноречия; Данте Алигьери (1265–1321) — великий флорентийский поэт, создатель «Комедии» («Божественной комедии»), «Новой жизни», «Пира» и др.; Святой Петр Пустынник, или Петр Амьенский (1050–1115) участвовал в крестовых походах в Палестину, в 1099 г. основал в Гюи монастырь по уставу св. Августина и до самой своей смерти был настоятелем этого монастыря; мадам де Ментенон (настоящее имя — Франсуаза Скаррон), фаворитка французского короля Людовика XIV. — как эти люди достигли славы земной? В чём секрет их величия? В полученных в юные годы любовных наставлениях матерей! Их, когда они ещё были детьми, никто не вырывал из любящих материнских рук.