Ричард Олдингтон - Дочь полковника

– Сожалею, что вам пришлось затрудняться, – мягко сказал полковник, – но телефон для меня просто перевод денег. Видите ли, мне не с кем разговаривать, да и со мной тоже некому.

– Жутко полезная штука для покупок и всего такого прочего, – объяснил Джоффри.

Полковник покачал головой. Он был не намерен сознаваться, что не может позволить себе обзавестись телефоном, какую бы пользу это ни принесло ногам Джорджи и памяти Алвины.

Джоффри переменил тему.

– Я на днях заметил у речки очень недурную электростанцию с проводкой в поместье. Почему бы вам не договориться с владельцем и не провести электричество сюда? Можно было бы столько тут всего установить! Я бы сам мог сделать практически все, что требуется, если бы только у нас был ток.

– Очень любезно с вашей стороны, мой мальчик, очень любезно, но нет. – Полковник скорбно покачал головой и продолжал доверительным тоном: – Собственно говоря, я был в отличнейших отношениях со Стимсом, но потом моя жена с чертовской нетактичностью его обидела, в обычной своей манере. Впрочем, он все равно не дал бы согласия. Один из тех типов, кому деньги ударяют в голову, если вы понимаете, что я хочу сказать. Он считает, что речка принадлежит ему вся, только потому что около мили она протекает по его земле, и ему в голову не пришло бы позволить кому-нибудь еще пользоваться его электрическим током.

– А вы предложили бы платить ему, – посоветовал Джоффри.

Полковник всю жизнь страдал этой неизлечимой болезнью – предлагал платить за то, что было ему совершенно не по карману, но на этот раз он решительно отказался. Он сказал, что слишком стар для недоразумений с соседями, а тем более богатыми. Пусть это остается птичкам помоложе и похрабрее вроде миссис Исткорт. И Джоффри неутешно удалился с пустыми руками и, чтобы утешиться, повез Джорджи в кино, а точнее – Джорджи и кузена.

Джоффри предпочитал кино театру. Объяснял он это тем, что кино и современнее, и живее, но на самом деле его пленяла механическая сторона. Он сказал Джорджи, что будь у него больше денег, он бы и сам занялся этим делом – будущее за кино, а театр давно уже мертв и вообще рухлядь. Правда – хотя об этом он умолчал – раза два-три он ездил в одиночестве в Лондон и оставался там ночевать, чтобы «посмотреть представление». И возвращался он за полдень усталый, но довольный весьма неопределенно отвечая на вопросы, какое представление он смотрел.

Для Джорджи кино было наслаждением, хотя звуковые фильмы еще пребывали в далеком будущем. Ни полковник, ни Алвина не «возражали» против кино, как такового, оно их просто не интересовало. А ходить в кино с кузеном Джорджи терпеть не могла. В самых трогательных местах он обязательно отпускал такие глупые и гадкие замечания! Но одна она выбиралась туда почему-то редко. И скучно, и в деревне настолько свыкаешься с однообразием, что всякое нарушение привычной рутины требует больших усилий. А теперь они с Джоффри смотрели все «новые» фильмы, добиравшиеся до Криктона. Новыми они были для них, поскольку Криктон отставал от Лондона настолько же, насколько Лондон – от Нью-Йорка.

Отправлялись они туда почти всегда днем, потому что у Джорджи было неспокойно на душе: а вдруг маме и папе не понравится, что она уезжает с Джоффри вечером и возвращается около полуночи? Иногда Джоффри воспринимал фильм весьма критически и указывал на всевозможные недостатки, которые она не заметила. Но чаще она их не видела и после его объяснений. Она от души смеялась над комическими лентами – там все так забавно дрались и падали! Затаив дыхание, вся красная следила за сыщиками, преступниками и таинственными незнакомцами, увлеченно смотрела мелодрамы из великосветской жизни, а сентиментальные костюмные фильмы глубоко ее трогали. Но им всем она предпочитала те где действие происходило на Диком американском Западе или в Мексике; индейцы, пальба, отчаянные погони, похищения, конные атаки, герои и злодеи, выхватывающие револьверы из расшитых седельных сумок, – бах! бах! бах! – и героиня, которую красавец с волевым подбородком в последний миг спасает от участи хуже смерти. Она стискивала руку Джоффри, ахала от возбуждения во время погонь и конных схваток, дрожала от ужаса, когда герой и героиня должны были вот-вот погибнуть, и проливала искренние слезы над всеми трогательными и грустными эпизодами. А какой восторг переполнял ее, когда кулак юного героя впечатывался в челюсть несостоявшегося насильника, и негодяй кувырком летел на землю! Ей так хотелось закричать «ура!». И что-то даже сильнее восторга охватывало ее, когда стройный красавец с болтающимися у пояса пистолетами, с твердым подбородком и чудесными глазами стремительно бросался к героине и заключал ее в объятия. Они глядели друг другу в глаза, а потом она трепетала, и закрывала глаза, и поднимала к нему лицо, и он целовал ее; противные оборвыши на дешевых местах свистели и улюлюкали, и по экрану плыли буквы «Конец», и зажигался свет, прежде чем Джорджи успевала утереть глаза и высморкаться. Еще и поэтому она терпеть не могла ходить в кино с кузеном – он принимался дразнить ее, подшучивал над тем, что у нее глаза на мокром месте, а чем она виновата, если они устают от мелькания на экране? Но Джоффри всегда был жутко тактичен, притворялся, будто ничего не заметил, и один поддерживал разговор, чтобы дать ей время прийти в себя. Она чувствовала, что кино – величайшее изобретение всех времен, подлинно великое искусство, прямо доходящее до сердца. Она очень гордилась этой фразой.

Они обсуждали фильм на обратном пути, стараясь не опоздать к обеду, – Джорджи так любила кино, что без всякого огорчения жертвовала ради него чаем. Они рассматривали фильм с разных точек зрения и все же почти во всем соглашались. Джоффри интересовала техническая сторона – каким способом оператор снял тот-то или тот-то кадр, как они умудрились передвинуть камеру, не смазав изображения, почему крупный план обычно много более эффективен, чем панорамирование? Он даже подумывал, не пожертвовать ли ему частью отпуска и не вернуться ли «туда» через Калифорнию, чтобы провести недельку в Голливуде среди великолепия всяческих механических приспособлений и игрушек. (Впрочем, Джорджи об этом своем желании он не говорил.) Ее же, как кинокритика, интересовала только человеческая и моральная сторона. Ей нравились строгая нравственность, прямая назидательность, проповедь великих извечных человеческих чувств: истинной любви, мужественности, несгибаемой твердости, материнской любви, святости домашнего очага. Она чрезвычайно строго судила мужчин, которые играли сердцем девушки или понуждали ее поступить против его велений. И даже еще строже – женщин «вамп». Показывать зрителям, что подобные женщины вообще существуют, было бы преступно, если бы не то обстоятельство, что они всегда оказываются посрамленными. Она говорила так, словно киноперсонажи были не тенями на огромном белом листе, изготовленными циниками ради денег, а живыми людьми. Но в конце-то концов выглядели они совсем живыми, камера же не способна лгать.