Исаак Башевис-Зингер - Семья Мускат

Когда Нюня прочел эти слова, он на какое-то время забыл, что у него больная и сварливая жена, что его единственная дочь сбежала из дому, что уже больше двух недель от нее нет никаких вестей, что отец его находится при смерти и что он, Нюня, прожил жизнь зря. Сколько лет пытался он вырваться из Варшавы, освободиться от семьи — и отправиться путешествовать, увидеть мир, чему-то научиться. Однако он так и остался здесь, на Паньской, заживо погребенным. Один день ничем не отличался от другого: он вставал, бормотал утренние молитвы, съедал завтрак, интересовался сбором арендной платы у своего помощника Мойшеле, после чего вдруг оказывалось, что уже вечер и надо опять идти в Бялодревнский молельный дом. Днем, после обеда, он крепко спал, зато ночью вертелся и вздыхал под тяжким гнетом обуревавших его безрадостных мыслей. С того дня, как исчезла Адаса, у Даши появилась привычка говорить плаксивым, жалобным голосом глубокой старухи. Каждым своим словом она пыталась его задеть, уколоть. С каждым днем Нюне становилось все яснее, что его отец вместе с шадханами поломал ему жизнь.

«Нет, это не жена, — размышлял он, — это чума. Угораздило же меня на такой жениться!»

У себя в кабинете Нюня, по крайней мере, имел возможность не видеть кислую физиономию Даши, не слушать ее вечные жалобы. Об Адасе же он беспокоиться перестал. «Она оказалась умней меня, — сказал себе он. — Мне бы ее решительность!» Как только она объявится, решил Нюня, буду посылать ей по тридцать рублей в месяц, пока она не кончит университет. А что? Чем черт не шутит? Может статься, и он в один прекрасный день поедет в Швейцарию. Наденет костюм западного покроя и отправится. Учиться ведь никогда не поздно. Разве его самого не притягивал необъятный, свободный мир за пределами Польши?

Даша не спала. Она сидела в постели, подложив под спину три подушки. Ей было о чем беспокоиться — не то что этому придурку Нюне, который ночует теперь у себя в кабинете. В то же время она чувствовала себя оскорбленной. «Какой он мужчина! Свинья он, а не мужчина, — думала она. — Его жене худо, а он устранился. В жизни его только одно интересует — как бы брюхо набить! А может, он завел себе кого-то на стороне? С него станется. Поди пойми этих мужчин!»

Задремала она только под утро и проснулась часов в десять — совершенно разбитая. Почтальон опять ничего не принес. Девчонка исчезла, точно в воду канула. Как сказано у Иова: «…наг я вышел из чрева матери моей, наг и возвращаюсь» [1] Иов. 1, 21. . Шифра принесла ей чай с молоком, хлеб с маслом, но Даша только выпила теплого чаю. Аппетита не было. Нюня уже ушел. И где его целый день черти носят?! Может, снюхался с еще одним таким же подонком, своим шурином Абрамом? В полдень Даша должна была поехать к доктору Минцу: он лечил ее электричеством и делал уколы стрихнина. Минц уже не раз говорил ей, что, если она не будет следить за своим здоровьем, последствия могут быть самые серьезные.

«Меня, откровенно говоря, гораздо больше беспокоит мать, а не дочь», — говорил он.

Шифра осталась дома одна. Она поставила на плиту обед — кусок говядины для себя и цыпленка для хозяйки, и пошла в гостиную. Села, завернулась в шаль и стала греться в лучах светившего в окно зимнего солнца. Задрала юбку выше колен, чтобы солнечные лучи согрели ей ляжки, и расстегнула на шее блузку, как это делали дочки богатеев в своих загородных поместьях. Бегство Адасы настроило Шифру на легкомысленный лад. Если таким девушкам, как Адаса, можно вести себя так, словно она никакая не еврейка, — почему нельзя ей, Шифре, пусть она и простая служанка?! Раздался телефонный звонок — это звонил ломовой извозчик Ичеле, с которым она недавно познакомилась. Ичеле позвал ее в субботу вечером в театр. Шифра изобразила на лице скромную улыбочку и поглядела на себя в зеркало, висевшее на стене рядом с телефоном.

— Интересно, чего это ты меня приглашаешь? — кокетливо спросила она. — Потому что я такая хорошенькая?

— Сама знаешь почему.

— Будет тебе! Я тебя нисколько не интересую, — гнула свое Шифра, предвкушая пикантное приключение. — Знаю, знаю, тебе та девица с Праги нравится, я не я.

— Да я ее позабыл давно.

Шифра еще не решила, стоит ли с ним связываться. И не потому, что он не мог заработать на жизнь. Про Ичеле говорили всякое. Говорили, что помолвка с девушкой, на которой он должен был жениться, в последний момент расстроилась и что якшается он с бродягами на Крохмальной. Не верила она этим парням с хорошо подвешенным языком, бегающими глазками, в начищенных сапогах. В том, чтобы пойти с таким, как он, в кинематограф или в кондитерскую, не было ничего зазорного; но, когда речь идет о женитьбе, приличной девушке лучше бы подыскать кого-нибудь понадежней.

Ичеле был расположен поговорить еще, но тут в дверь позвонили. Шифра положила трубку и пошла открывать.

— Кто там?

— Полиция.

У Шифры затряслись поджилки. Может, Ичеле что-то выкинул? Она приоткрыла дверь и увидела в щелку невысокого, полного полицейского в серебристо-сером мундире с эполетами и в фуражке. Шифра распахнула дверь и громко вскрикнула. Рядом с офицером стояла Адаса — бледная, изможденная, в порванном пальто, без шляпки, простоволосая. Под мышкой она держала какой-то бумажный сверток. Вид у нее был робкий и испуганный, как у какой-нибудь служанки из захолустья. Шифра всплеснула руками, щеки у нее горели.

— Здесь проживает Нохум-Лейб Мускат? — осведомился полицейский, читая имя по бумажке.

— Да… здесь.

— Где он?

— Его дома нет.

— А жена его дома?

— И жены нет.

— Знаешь эту девушку? — И полицейский ткнул пальцем в перчатке Адасу в грудь.

— Господи, ну конечно! Это же моя юная госпожа! — воскликнула Шифра.

— Как ее зовут?

— Адаса.

— Га-дас-са, — на русский манер повторил полицейский. — И когда придет домой твой хозяин?

— Не знаю. Вечером.

— А ты кто такая?

— Горничная я.

— Да , — сказал по-русски полицейский. — Буду завтра в девять. А ты, — он повернулся к Адасе, — сиди дома и никуда не ходи, слышишь? До свидания.

Полицейский ловко подхватил одной рукой эфес шашки, приложил два пальца к козырьку и сбежал вниз по ступенькам. Шифра заломила руки, она попробовала что-то сказать — но тщетно.

— Боже милостивый! — вырвалось наконец у нее. — Что я вижу? Ну, что ты стоишь? Входи.

Адаса проводила глазами уходящего полицейского, а затем нерешительно переступила через порог. Шла она как-то неуверенно, мелкими шажками. Подошла к своей комнате. Шифра последовала за ней. Адаса застыла у входа, судорожно вцепившись в ручку двери. Неподвижный взгляд ее запавших глаз был устремлен в пустоту.

— Господи, что стряслось? — взвыла Шифра. Адаса не ответила. — Может, чаю принести? — Адаса молча покачала головой. — Может, помыться хочешь? — Адаса окинула ее каким-то странным взглядом.