Жан Жироду - Бэлла

Дядя Шарль был, действительно, там.

— Едем, собака умирает.

Горя желанием ввести Бэллу к Дюбардо, братья д'Оргалес отыскали даже в кармане старый кусок сахару; собака лизнула его, но затем грустно отвернулась, с горечью во рту, спрашивая себя, почему люди забавляются, предлагая раненым собакам куоок соли. Бэлла была бледна. Ребандар во время завтрака сообщил ей, что Дюбардо в этот день созвали в своем новом владении в Марли тайное собрание и подготовляли какой-то заговор. Он знал из верного источника, что маршал Бауэр, Эммануил Моиз и редактор самой большой вечерней газеты должны собраться там около четырех часов дня. Странный заговор, в котором участвовали испанский посол, директор театра Одеон — Антуан и Благон, вернувшийся накануне, с острова Джерсея, освобожденный амнистией после пяти лет изгнания, на которое обрек его приговор верховного суда. Бэлла пыталась ускользнуть, хотела передать собаку д'Оргалес. Но братья были настороже, вышли первыми и пошли впереди. Бэлла должна была следовать за ними, наполовину закрыв глаза, увлекаемая, как слепая, этой раздавленной собакой в дом своих врагов. Ей показалось, когда она увидела павильон, что мои дяди выбрали очень скромный костюм для заговора. На них были те полотняные халаты, которые покупают за десять франков на улице Медицинской школы, — эти комбинации для свиданий с анатомией или логарифмами, но измазанные известкой и сажей. Маршал Бауэр и Антуан, в синих блузах, только что с большими усилиями открыли форточки на чердаке, самыми большими усилиями, которые когда-либо делал Антуан, привыкший к домам из полотна, окнам из картона, и выглядывали из мансарды, точно дозорные. Заговор был более реален, чем, конечно, предполагал Ребандар. Подрядчик, который должен был ремонтировать необитаемый до сих пор павильон, не исполнил своего обязательства из-за стачки, и моя семья, решившая поселиться здесь в первый же день лета, под давлением этой неотложной нужды первых веков, естественно распалась, как семья Ноя при выходе из ковчега, на штукатуров, столяров и маляров. Первая ночь, проведенная в павильоне, была дождливая, потолки протекали. Каждый из моих дядей получил свою дозу дождевых капель на постель и поспешил устроить себе защиту согласно своим историческим симпатиям — или в виде тента из парусины, или шалаша, или свода, или просто зонтика, прикрепленного к кровати. На следующий день они решили, обратиться с призывом к друзьям — друзьям, наиболее сильным, к таким, которые умели ходить по выступу крыши, переносить балки, и если бы полиция Ребандара была наблюдательна, она должна была бы взглянуть мрачно на заговор, в который входили такие гиганты, как Бауэр, или такой прославленный атлет, как испанский посол. Недоставало только дяди Жюля, который был охвачен упрямой манией и в течение последних шести недель старался разложить ион. Он рассчитывал добиться успеха сегодня. Каждый раз, когда слышался скрип садовой калитки, конспираторы думали, что это явился Жюль, что он добился своего и что с этого часа они будут строить жилище в таком месте, где атомы внезапно удвоились. Ветер свистел. Можно было опасаться бури ночью в этот последний час весны. Завербовав себе посредством телеграфа или телефона политику, драматическое искусство, стратегию, Дюбардо укрепляли с их помощью (в лице их представителей) потолки и ставни в своем жилище. Антуан иногда отходил от дома на некоторое расстояние и смотрел на фасад, как смотрят на декорации, и предупреждал работавших, если видел, что свет пробивается через доски или через стены; тогда все спешили, как бобры, устранять общими силами препятствие. Это был день, насыщенный электричеством, как перед грозой, и казалось, был послан исключительно моим дядям, последний день восстановленной первобытной весны с яркими красками, хорошо гармонировавшими с чувствами первых людей: мятежный искренний хром и лукавая красная краска. Вое они в этих лабораторных одеяниях, вооруженные пилами, коловоротами, действительно производили впечатление приготовляющихся к какому-то гигантскому опыту. И на самом деле это был один из таких опытов, который в случае успеха дает людям дом.

В таком виде застала Бэлла этих людей, бывших по ее представлению образцами честолюбия, эгоизма, несговорчивости, замышляющих тайные заговоры снаружи против вёдра, дождя, а внутри — заговор, уже разоблаченный, против перегородок в салоне. Только Блавэн сохранил свой костюм, купленный готовым в Джерсее, в тот же день, как агентство Рейтера сообщило ему о его амнистии, и когда он в своем возбуждении никак не мог найти нужный ему магазин, принимая фотографа за портного, булочную за бельевой магазин, и бился головой о все эти витрины, как птица о стекла, почувствовавшая свободу. Дяди мои пригласили и его, несмотря на его худобу и слабость, желая соединить его с первого же дня в этой совместной, чисто ручной работе с нашей славой и нашими героями. Из уважения к его новому костюму дяди мои освободили его от тяжелой работы. Они поручили ему сперва стереть в парке и в павильоне следы, оставленные предыдущими жильцами. Поручение это показалось ему трудным, потому что павильон был раньше занят сиротским приютом. Блавэн с сожалением уничтожал следы пребывания детей в парке; с грустью находил он в кустарнике вместо гнезд тайные убежища детей, где часто оставалась скамеечка и пенал, — их единственная осязаемая семья. Он не мог не читать учебников и руководств, разбросанных по дорожкам, в которых анонимный филантроп вычеркнул все намеки на отцов, матерей, даже сведения об отце Баярда [25] Баярд — Пьер дю-Террайль — национальный герой Франции, прозванный «рыцарем без страха и упрека» (1473–1524). (Прим. пер.) , даже о матери св. Людовика, и где все великие деяния, казалось, были совершены только найденышами или незаконнорожденными. Он был подготовлен к тому, что, вернувшись во Францию после четырехлетнего изгнания, найдет на родине пониженную рождаемость, увидит страну взрослых, но, конечно, не был подготовлен увидеть здесь страну сирот, и поэтому, несмотря на усилия своих хозяев, которые обращались с ним как с выздоравливающим и из деликатности поручали ему только аристократическую работу: чистку трюмо в павильоне, подновление фона на стенной живописи, — он чувствовал себя печально. Приехать из изгнания, почти из тюрьмы, и накладывать прусскую лазурь или кармин на угол салона Людовика XV — это его оскорбляло. Он не чувствовал в себе больше этих красок. Никто не развлекается тем, что румянит сам женщину, которая обманула его накануне. Глаза Блавэна рассеянно блуждали по пейзажу, в конце которого взгляд его уже не упирался в океан, а в облака, и он видел перед собой тот остров, который называется Иль-де-Франс, — остров на небе. Он попробовал чистить зеркала и медные украшения, но почувствовал, что не может выносить даже этой работы, и оставив свои горшочки с эмалевыми красками, как оставляют баночки с румянами, когда приготовляются брать ванну, он сбросил свой пиджак и принялся за тяжелую работу. Теперь он перетаскивал бревна, исправлял борты у молодца. Как сегодня утром, у себя, он употреблял только простые, самые обыкновенные слова, без всяких тонкостей и острот, начав снова говорить на своем родном языке самыми несложными, обыденными выражениями, так и теперь он воспользовался случаем, предоставленным ему моими дядями, чтобы почувствовать французскую землю с самой ее материальной и тяжелой стороны. Возвратившись во Францию, радостнее всего он произносил слова: хлеб вино, доброй ночи. Он чувствовал себя очищенным, прикасаясь к настоящим камням, к бревнам, — к сердцу каменоломен и лесов. Мои дяди поняли его и не колебались более поручать ему таскать наверх известку. Мы услышали его смех на лестнице. Он нашел свой смех в этих принудительных работах и счастье в этой каторге дружбы, — он, поденщик своей страны…