Жан Жироду - Бэлла

Но мои дяди не хотели ничего видеть и не замечали никаких перемен во время своих научных занятий. Они отказывались воспользоваться для своих открытий и своих писаний этим обострением предвидения, которое дает несчастье. Им писали меньше? Их больше не навещали друзья? Все это благодаря каникулам. Подарки, которыми засыпали их землевладельцы, иностранные послы, прекратились? Это потому, что теперь вакационный период. Это были вакансии для орхидей, для персидских рукописей. Посол, который утверждал еще недавно, что он возвращается с Дальнего Востока для того, чтобы повидаться с Дюбардо, получив европейскую почту в Сингапуре или в Порт-Саиде, менял свое намерение, и его путь приводил его в Версаль, на дачу к Ребандару, а не в Сен-Жермен, на нашу дачу. Каникулы для благодарности, для мужества. Проспекты крупных магазинов, извещения о смерти или о браке еще получались ими. У них было достаточно воображения, чтобы удовлетвориться этой теоретической близостью с человечеством. Однажды посыльный принес им новенький велосипед — анонимный подарок, — это я купил его для них. Они приписывали его каждому из тысячи неблагодарных. Все было хорошо, они были счастливы.

Но они страдали. По крайней мере днем и во время своих занятий. Ежедневное купанье в волне друзей, полузнакомых посетителей, голосов и улыбок было им необходимо. И не только под влиянием привычки любили они работать среди шума, в комнатах, похожих на коридоры, куда люди входили и выходили, люди, которые назывались Дюран или Дюпон, Блох или Бешамор, Ларошфуко или Юзез. Человечество было ферментом, который делал успешными их изыскания. Во всех своих опытах над соединениями газов, над промежуточными растениями, над жизнеспособностью Австрии, они могли при перечислении смешиваемых продуктов прибавить: «Я добавляю сюда человека». Присутствие весьма ограниченного существа по имени Лабавиль способствовало успеху химического синтеза. Когда Лабавиля не было у нас с его прыщами и с его кашемировым галстуком, продернутым в золотое кольцо, — дядя Шарль работал плохо. И все они нуждались в том, чтобы, подняв глаза от своих химических или политических опытов, увидеть какое-нибудь человеческое лицо. Даже астроном, по вечерам наблюдавший небесный свод, требовал, чтобы рядом с ним было бледное лицо его секретаря. Ритм человеческой жизни вокруг опытов был необходим, чтобы эти исследования и эти открытия не выпали за границу человечества. И вот этой волны друзей, этой земной сыворотки теперь не стало. Однажды вечером я нашел их совершенно одних; этого я не видел еще ни разу в моей жизни. Даже на наши интимные семейные праздники кто-нибудь из братьев приводил старого друга или утреннего визитера. И всегда в доме у нас было какое-либо человеческое существо, красивое или безобразное, с которым братья няньчились, как с престарелой кошкой, и которому они рассказывали, как настоящей кошке, свои секреты… В этот день они были одни. Они не отдавали себе отчета, что же именно делало их менее болтливыми, менее веселыми. А это происходило потому, что для них в этот вечер было нечто вроде маленького конца мира. В Париже зажигались огни. Город сиял. Из всех пяти миллионов людей, собранных там, внизу, под нашим холмом, никого не было с нами в этот вечер. Наши аппараты беспроволочного телеграфа говорили; из этих двух миллиардов существ, разбросанных по континентам, ни один не пил нашего вина и не слушал рассказов о Версальском договоре. Вечерняя почта пришла. Но братья Дюбардо получали теперь письма только от своих товарищей, равных им по гениальности и по заслугам в науке. В этот вечер не было получено ни одного письма, подписанного теми именами, которые видишь выставленными в витринах лавок, единственных визитных карточках человечества. Был только один звонок по телефону, от мадам Кюри, и длинное письмо от Анатоля Франса. Рудино нас забыли, эти маленькие чиновники, для которых мы изо всех сил старались (почему — неизвестно, так как они были сама посредственность) доставлять им самые прекрасные зрелища, самые прекрасные воспоминания о войне, помещая их во время сражения при Марне в самом Париже и добывая им эстраду у Триумфальной арки во время последнего смотра войск. Багю нас забыли, которым наша семья (еще раз почему? потому, что у Багю происходили постоянные ссоры?) устраивала возможность присутствовать на всех мирных торжествах: доставала им ложи в русский балет, билеты на торжественные празднества, на юбилеи… Зазвонил телефон. Это был Винцент Энди… Почему не Вагнер! Единственные существа, единственные имена, которые теперь общались с нами, были существами, увенчанными славой; около нас звучали имена людей, относительно бессмертных, которые не были связаны с нами только при жизни, но присутствие которых, даже после их смерти не уменьшилось бы. Итак, мы были приговорены оставаться в высшем этаже человечества, в обществе Томаса Гарди, Эйнштейна, генерала Фоша; обречены на своего рода диалог между мертвыми и живыми; обречены на беседу с Верцингеториксом, Фенелоном, Лавуазье. Все здесь было нам верно, все было прочно и неизменно для нас в этом невеселом владении, но эти сигналы от знаменитых людей походили на первые огни, которыми обменивались люди с холма на холм, когда человечество еще не существовало. Моя семья не ощущала при этом трения живой жизни. Она была в обществе изобретателей: изобретателя сыворотки против рака, электрической лампы, которая дает соединение газов, теории о человеческих переселениях, но среди них недоставало изобретателя гигиенических поясов, запонок на особом рычажке для воротничков, одним словом, недоставало людей…

Наступила ночь, та ночь, которая заставляет чувствовать всех людей сообща их связь со стихиями, называемыми вечными, которая приближает их к богу, выбранному ими самими, которая приносит им освобождение от общества; эта ночь возвращала моей семье близость, которую она потеряла, с жителями планеты. Над городом световые рекламы повторяли имена, необходимые им для их работы: Дюваль [26] Дюваль — дешевые рестораны, очень популярные в Париже. (Прим. пер.) , Ситроен [27] Ситроэн — автомобильный фабрикант, рекламирующий свои автомобили световыми рекламами. (Прим. пер.) . Аппараты радио, значительно здесь же усовершенствованные, осыпали нас новостями и выливали на нас сразу все, что заключали в себе волны радио в эту ночь: всю музыку, все сведения о финансах и о политике; все, что несли в себе волны радио от Науэна до Шанхая. Общение с неблагодарными и изменившими друзьями восстановлялось отрывками из марша республиканской гвардии или об'явлениями армии спасения. Это был вульгарный час стихий, выпущенных на свободу наукой. Отец и дяди любили, кроме того, подниматься в Нейли и сидеть на той террасе, где во время войны был наблюдательный пост за подводными немецкими лодками, резкие сигналы которых доходили до нас с Северного моря и более мягкие — с моря Средиземного, как будто это была, действительно, вода, а не воздух, передававший нам эти сигналы. А теперь мы выслушивали здесь монологи и результаты состязаний на ипподроме. По вторникам были сеансы кинематографа в Лувесьенне, и мы отправлялись туда всей семьей смотреть «Трех мушкетеров» или какие-нибудь современные фильмы. Но эти картины, которым было несколько месяцев, казались мне прожившими уже несколько столетий и усиливали во мне впечатление семьи, оставшейся в полном одиночестве после потопа и открывающей, чтобы вспомнить о прошлой блестящей эпохе, микрофоны, оставленные утонувшей полицией, или диски, сохранившиеся в подвалах министерства искусств и ремесл. Там, где внизу, под нами, был город, мы видели только симфонию огней: линии огня — это были улицы; снопы огней — это монументы; круги огня — это площади. Единственными животными, прикасавшимися к нам, были летучие мыши — доисторические животные. Наши слуги стали говорить тем придушенным голосом, которым говорят преданные слуги во время кораблекрушения или тяжелых испытаний, постигших хозяев. Мы стали все чаще советоваться с барометрами и термометрами, точно мы совершали какой-то под'ем и старались побить рекорд высоты. Качество книг, которые мы читали, тоже повысилось. Незаметно все новые и легкие книги, чтение и обсуждение которых не требовало больше одного дня, уступили место великим мудрым книгам. Дядя Шарль перечитывал «Фауста», дядя Жюль — «Введение в экспериментальную медицину»; отец — «Робинзона Крузо». Когда я спускался в Париж, я увозил с собою список книг, которые нужно было взять у модного книготорговца: это были Библия или Монтескье.