Марк Твен - Приключение Гекльберри Финна (пер. Ильина)

Толпа повалила к дому Шерберна, улюлюкая и беснуясь, что твои индейцы, и каждый, кто оказывался на ее пути, спешил удрать, пока его не растоптали в лепешку, − страшное было зрелище. Впереди бежали дети, визжа и тоже норовя убраться в сторонку; из всех выходивших на улицу окон высовывались женщины, на каждом дереве сидело по негритенку, а то и не по одному, из-за каждого забора смотрели на улицу девицы и их ухажеры — впрочем, эти при приближении толпы от заборов отскакивали и тоже старались улизнуть от греха подальше. А замешкавшиеся на улице женщины и девушки разбегались кто куда, подвывая от ужаса.

Наконец, толпа добралась до палисада Шерберна, сбилась поплотнее — и орала при этом так, что вы бы и собственных мыслей не расслышали. От дома забор отделяли всего-то футов двадцать. Кто-то крикнул: «Ломай забор! Ломай его!». Люди начали отдирать и отламывать доски и забор рухнул, и толпа влилась во двор, точно волна.

Вот тогда Шерберн и вышел, держа в руке двустволку, на крышу своей маленькой передней веранды, и встал там, не произнося ни слова, совершенно спокойный, бесстрастный. Шум стих, волна слегка отхлынула назад.

Какое-то время Шерберн молчал, просто смотрел вниз. Тишина стояла такая, что жуть брала, очень неуютная была тишина. Шерберн неторопливо обводил толпу взглядом, кое-кто пытался переглядеть его, да ничего у них не получалось, они опускали глаза, и вид приобретали какой-то жуликоватый. Наконец, Шерберн издал смешок, не так чтобы приятный, ощущение от него осталось такое, точно ты откусил от краюхи кусок, а в нем песку полно.

И Шерберн заговорил, медленно и презрительно:

− Это ж надо, вы решили, что можете линчевать кого-то! Смешно. Решили, что вам хватит духу линчевать мужчину ! Вы полагаете, что, если вам достает храбрости вымазать смолой и вывалять в перьях несчастную падшую женщину, которую заносит сюда и за которую некому заступиться, то в вас довольно пороху, чтобы справиться и с мужчиной ? Да мужчине ничто не грозит и в руках тысячи таких, как вы, — если, конечно, на дворе день, а вы не подобрались к нему со спины.

− Думаете, я вас не знаю? Отлично знаю, потому что я родился и вырос на Юге и жил на Севере; я знаю среднего человека, и тамошнего, и здешнего. Средний человек труслив. На Севере он разрешает любому желающему топтать его ногами, а возвратившись домой, молится, чтобы ему дано было смирение, позволяющее это сносить. А на Юге мужчина в одиночку останавливает среди бела дня набитый средними людьми дилижанс и обирает их дочиста. Ваши газеты так часто называли вас храбрецами, что вы уверовали, будто храбрее вас нет на свете людей — а вы храбры лишь в той же мере, в какой храбры другие народы, и не более того. Отчего ваши присяжные не вешают убийц? Да оттого, что боятся друзей повешенного, которые могут выстрелить им ночью в спину, − а они именно так и сделают .

− И потому убийцу всегда оправдывают, а после, ночью, к нему приходит мужчина , за которым плетется сотня трусов в масках, и линчует мерзавца. Ваша ошибка в том, что вы не прихватили с собой мужчину, это во-первых, а вторая ошибка — вы пришли не в ночное время и пришли без масок. Правда, вы привели с собой мужчину половинного — Бака Харкнесса, вон он стоит, − если бы он вас не подначивал, вы бы одним только криком и ограничились.

− Вам же и идти-то сюда не хотелось. Средний человек не любит хлопот и опасностей. И вы не любите хлопот и опасностей. Но когда всего лишь половинка мужчины вроде Бака Харкнесса начинает орать: «Линчуем его! Линчуем!», вы не решаетесь отступиться, опасаясь, что все поймут, кто вы, на самом деле, такие — трусы , − и поднимаете крик, и цепляетесь за фалды полумужчины, и приходите, беснуясь, сюда, и клянетесь, что сейчас вы такое учините — небесам жарко станет. Нет на свете ничего презреннее толпы; и что такое армия, как не толпа? Солдаты идут в бой не из врожденной храбрости, но из той, которую внушает им мысль, что их много, и той, какую они перенимают у своих офицеров. Однако толпа, которую не возглавляет мужчина , не заслуживает и презрения. И теперь самое для вас лучшее — это поджать хвосты и расползтись по вашим норам. А если вы и вправду решите кого-нибудь линчевать, так приходите ночью, как это принято у южан, приходите в масках и приведите с собой мужчину . И потому идите прочь — и половинку мужчины с собой заберите.

Он умолк, поднял перед собой левую руку, положил на нее двустволку и взвел курки.

Толпа отпрянула, начала распадаться, люди побежали кто куда, и Бак Харкнесс за ними, и выглядел он довольно жалко. Я мог бы и остаться, да что-то не захотелось.

Я пошел к цирку, побродил вокруг него, а когда сторож куда-то отлучился, нырнул под край шатра. У меня была при себе двадцатидолларовая монета и еще кой-какие деньги, но я решил сэкономить — мало ли когда они мне могут понадобиться, я ж и от дома далеко, и люди кругом сплошь чужие. Осторожность, она никогда не повредит. Я могу потратиться на цирк, если другого выхода нет, однако сорить деньгами — это уж нет, извините.

Цирк оказался первостатейный. Такое получилось роскошное зрелище, когда все артисты выехали на лошадях — попарно, джентльмен, а с ним леди, − мужчины в одних подштанниках и нижних рубашках, босые, без стремян и руками в бока упираются легко и свободно — человек двадцать их было, − а леди все румяные, одна другой краше, королевы да и только, платье каждой миллионы долларов стоит, никак не меньше, да еще и брильянтами обсыпано сверху донизу. Очень изысканная вышла картина, отродясь ничего красивей не видел. А после они друг за дружкой встали на седла и закружили по арене, покачиваясь плавно и грациозно, мужчины были все как один рослые, ловкие, осанистые, они кланялись во все стороны и головами только что потолка шатра не касались, а платья женщин, легкие, как розовые лепестки, шелковистые, плескались над их бедрами и каждая выглядела, как самый распрекрасный зонтик.

Они кружили все быстрее, быстрее, и пританцовывали, то одну ногу выбросят перед собой, то другую, лошади почти уж распластались по арене, распорядитель бегал вокруг центрального столба и кричал: «Гип! Гип!», а клоун кривлялся за его спиной; в конце концов все наездники побросали поводья, леди уперлись ручками в бока, джентльмены скрестили руки на груди, а лошади вдруг встали, склонились и опустились на передние колени! И наездники один за другим соскочили с них на арену и отвесили публике самый изысканный поклон, какой я когда-либо видел, а после убежали, и публика захлопала в ладоши и завопила что было сил.

Вот, а после нам стали показывать самые настоящие чудеса, а клоун все это время такие шуточки откалывал, что зрители чуть не померли со смеху. Распорядитель ему слово, а клоун в ответ пять — и быстро, моргнуть не успеешь, и смешно до ужаса; уж и не знаю, как ему столько всего остроумного в голову приходило, да еще и в единый миг, и каждое слово к месту, я и поныне понять не смог, как оно у него получалось. Я бы, наверное, год тужился, а все равно ничего похожего не выдумал бы. Ну, тут на арену выскочил какой-то наклюкавшийся дядька и говорит, что он тоже хочет на лошади прокатиться, он, дескать, умеет это не хуже прочих. Циркачи заспорили с ним, попытались выставить на улицу, а он ни в какую, так что пришлось им представление прервать. Зрители орут на него, издеваются, а он разозлился, просто рвать и метать начал, люди, понятное дело, осерчали, кое-кто со скамеек повскакал и на арену полез, крича: «Дайте ему по зубам! вышвырните его!», а парочка женщин уже визжать начала. Но тут распорядитель сказал небольшую речь, он, дескать, надеется, что никаких беспорядков никто учинять не станет, и если этот джентльмен пообещает больше не безобразничать, ему позволят прокатиться на лошади, все равно ж он в седле и минуты не продержится. Все захохотали и согласились с распорядителем, и для этого дяденьки вывели на арену лошадь. Стоило ему взобраться на нее, как лошадь принялась брыкаться, и курбеты выделывать, и двое служителей вцепились в ее уздечку, чтобы она пьянчугу не сбросила, а тот обхватил лошадь обеими руками за шею, и при каждом ее скачке у ноги него аж в воздух взлетали, ну а зрители повскакали с мест, вопят и хохочут так, что у них слезы льют по щекам. Конечно, удержать лошадь служители не смогли, и она опрометью понеслась по арене, а забулдыга болтается у нее на шее, то с одной стороны свалится, так что у него ноги по земле волочатся, то с другой, — публика уже с ума почти посходила. Мне-то смешно не было, я весь дрожал от страха за дурака. Но скоро он все-таки ухитрился усесться в седло и поводья ухватить, хоть и качался по-прежнему из стороны в сторону; а потом вдруг поводья бросил, да как подскочит — и встал на седле! Лошадь так и несется во весь опор, точно из горящей конюшни спасается. А он стоит себе и стоит, и до того привольно, точно в жизни своей к рюмке не прикладывался, а после начал снимать с себя одежду и отбрасывать ее. И так быстро, что одна еще по воздуху летит, а он уж другую сдирает — всего их на нем семнадцать штук оказалось, не считая последней. Ну и вот, смотрим, стоит он в седле, стройный, симпатичный, в таком ярком и красивом наряде, какой вам и во сне не приснился бы, а после ударил лошадь хлыстиком, и она остановилась, и на колени встала, и он соскочил на арену, поклонился, и ушел за кулисы, а публика аж взвыла от восторга и удивления.