Василе Войкулеску - Монастырские утехи

серьёзной охоты, и не было бы им никакой нужды добираться до Африки и Индии.

Все беспорядочно твердили об упадке этого жизненно важного, исконного занятия — охоты,—

с которым человек пришёл из глуби тысячелетий, когда он был принужден в одиночку вести

неравную борьбу с пещерным медведем и даже львом. А главное — с лосем, буйным

доисторическим оленем, более опасным, нежели все звери, вместе взятые.

Кто-то спросил про лося... Хозяин немедля принёс альбомы с репродукциями рисунков,

найденных в пещерах и изображающих великолепные сцены первобытной охоты, и книги о

роли и значении охоты в древние времена. Мы все склонились над книгами и, разглядывая их,

начали понимать, что в битве с хищниками, гораздо более сильными, чем мы, в необходимости

победить их был залог нашего превращения в людей.

Хозяин разъяснил нам, что для еды человек отыскивал себе дичину послабее и плоды. Но

сопротивление льву, нападавшему на пещеру, или медведю, с которым он сталкивался в

поисках пристанища, или мамонту, его топтавшему, заставило человека превратить охоту в

высшее искусство, в науку и магию и одновременно в технику и культуру. Это было

жертвоприношение и выход энергии, и тут же у алтарей разыгрывались магические ритуалы с

танцами, как показано в сценах, нарисованных на стенах древних пещер, или как это бывает у

дикарей и сейчас.

— Отголоски тех времен,— продолжал он,— всё ещё встречаются местами в нашей стране — в

магических действах или поверьях охотников: заговорённая пуля, колдовские мази, дни

счастливые и несчастливые и разные охотничьи обряды. Настоящий охотник не курит табака и

воздерживается от водки, по крайней мере когда ходит на охоту.

— Но кому теперь ещё придёт в голову,— вздохнул он,— собирать пыль этой разбитой

культуры, в которой некогда воплощалась сущность человеческих идеалов...

И наше возбуждённое воображение обратилось вспять, к тропинкам, протоптанным

людьми палеолита, к пещерам, усыпанным костями медведей и львов, по которым

заупокойную службу — заговоры и ворожбу — свершали колдуны клана.

Немного помолчали, а потом один судейский чиновник, опустив книгу, которую держал в

руках, попросил разрешения рассказать о случившейся с ним истории, смысл которой, равно

как и причинные связи, он понял только сейчас.

— Я был,— начал он,— судьёй одного из округов в гористом крае, покрытом у подножий

девственными лесами. Свирепые воды некогда раскололи землю, и гигантские скалы,

пересечённые под углом слоями сизой глины, перерезанные полосками белого песчаника,

оставляли впечатление архаизма и волнующей первобытности. Нигде более не видел я неба,

разорванного столь глубокими и таинственными закатами, по которому над застывшими

искони берегами стекала жёлтая меланхолическая кровь веков, давно уже позабытых во всем

остальном мире. Я бы ничуть не удивился, если б чёрные дыры, открывавшиеся на крутых

берегах реки, были входами в пещеры, где сохранились следы прошлого, вроде тех, что мы

видели только что в альбомах, которые перелистывали. Край был всё ещё богат дичиной, в

особенности волками и лисами, даже куницами и рысями, но охота меня не интересовала. В те

времена я думал только о своей карьере — как выдвинуться да побыстрее унести оттуда ноги.

И всё же я вознамерился собрать сведения о следах народного права и остатках обычаев этой

земли — для исследования, которое начал со скуки.

Я был удивлен не глубокими поклонами и страхом, с которыми встречали меня люди. С такого

рода вещами сталкивались все служившие там чиновники, и это было понятно. Меня поражало

другое: нечто вроде благоговения, какого-то особого почтения, с которым ко мне относились и

которым мои коллеги — врач этих мест и субпрефект — не пользовались. Однако вскоре мне

всё стало ясно. Я был чародеем. Судью ставили выше других, наделяя его сверхъестественной

силой. Я не бил, как жандарм или волостной староста. И не вырывал больных детей из рук

матери, как врач, чтобы отправить их в больницу. У меня как у судьи была такая сила, что

одной строкою букв я мог заколдовывать или расколдовывать всё, что подготавливали другие:

штрафы, нарушения, процессы. И своею подписью я мог обелить виноватого, отмести все

грехи, за которые его привели ко мне. Чего не мог сделать поп, с которым, впрочем, у села

были распри и тяжбы.

Однажды я оправдал крестьянина, обвинённого в том, будто он занимался охотой без

разрешения в запрещённый сезон и к тому же недозволенной охотой на козочек. Жандарм

изловил его как раз в тот момент, когда он сдирал с козы шкуру.

Человек говорил, будто он не убивал её и не поймал в ловушку, но отнял козочку у терзавших

её волков. И в самом деле: отверстия от пули на шкуре не нашли, только следы когтей, глубоко

вонзившихся в глотку жертвы, а также зубов зверя.

Но село, казалось, было очень недовольно моим судом. Некоторые даже рискнули мне это

выразить. Человек обманул меня. Он охотился и должен быть наказан. Отсутствие пулевых

ранений не было доказательством.

— Как так? — спросил я.— Вы ведь видели, что вся шея козы разодрана волчьими когтями.

— Да, но волки работали по его наущению. Он их натравил.

— Как натравил? — удивился я.— Что, у вас волки стали охотничьими собаками?

— Так оно и есть, как вы говорите,— подтвердили они.— Дикие звери у него на службе, нанятые,

рыщут и по его приказу убивают дичь. Да ещё к ногам принесут. Иначе как мог он отнять у

своры добычу, если не добром? Ведь они б и его могли разорвать в клочья.

И правда, я на процессе не подумал спросить обвиняемого, каким образом заставил он волков

отдать ему добычу.

По этому поводу я узнал, что мой обвиняемый был великим заклинателем волков, при помощи

своих чар и магии он управлял ими, как хозяин.

Звали его Волкарь и почитали за изверга рода человеческого. Это возбудило моё любопытство

и заставило заняться расследованием. Он мог быть мне очень полезен для обогащения моей

коллекции народных поверий и как совершенно необычный человеческий тип.

Он жил, как пария, за селом в овраге, и домом ему служила наполовину хижина, наполовину

пещера, вырытая в глинистом бесплодном склоне. Не было у него ни жены, ни детей... Никого.

Он жил один, как отшельник. Люди говорили, что рядом с ним не может существовать никакая

живность, никакое домашнее животное из тех, что бывают в хозяйстве у людей. Животные

убежали бы со всех ног от одного его вида, а собаки — так те и с воем.

И в самом деле, я не заметил на его дворе никакой живности. «Бедность,— сказал я себе,— не