Василе Войкулеску - Монастырские утехи

Так несколько дней подряд мы, сонные и дрожащие, безрезультатно колесили по всей

округе вплоть до верхних лиственниц, что у полян, где мы установили незаряженные,

похожие на пушки аппараты. Кто-то один оставался держать бедных лошадей, чтобы те

не вздумали тронуть с места или заржать — надо было хватать их за морды и чуть не

душить. Постепенно лиловый свет заскользил сквозь плети елей, и блёклая заря

обиженно глянула на нас. День вставал сумрачный, сморщившись от холода, и нам

следовало возвращаться... Час глухариного тока снова миновал, и мы с жалостью

поглядели друг на друга — на мокрые носы и глаза, красные от бессонницы. Да что там

говорить! То ли из-за хмурой погоды, то ли срок свадьбы прошел, только глухарей

никакими силами не удавалось обнаружить.

В конце концов мои сопровождающие — многие из них были взяты по принуждению,

— измученные и голодные, попросились домой: кто на службу, кто к своим

хозяйствам...

Я отблагодарил их деньгами и отпустил с миром, как и своего помощника, тщедушного

юношу, которого разобрал такой насморк, что он ни на минуту не переставал чихать и

тем самым огорчал меня, поскольку мог спугнуть глухарей.

Сам я упрямо решил остаться. Невозможно было обмануть доверие премьера.

Добросердечные лесники отдали мне лошадь и покинули на другой стороне горы на

попечение пастухов, расположившихся здесь со стадом на летнем пастбище. И на

пороге утра, грязного, как щелочной раствор, я оказался один и провожал долгим

взглядом счастливцев, которые поспешно спускались к теплу, еде и отдыху.

Стадо, державшееся у старой седловины, состояло более чем из ста коров и быков-

производителей. Днем оно бродило по горам в поисках пищи под присмотром

пастухов. Вечером же собиралось в поместительном загоне, огороженном березовыми

горбылями, которые сцепляли крепкие петли. Пастухи отдыхали в отсеке из плохо

пригнанных бревен; туда задувал ветер и ел глаза смолистый дым от очагов без труб,

на которых варилась в чугунных котелках мамалыга. Было среди них и несколько

женщин — одни помогали пастухам, другие пришли снизу со своими коровами.

Люди приняли меня с недоумением, но благожелательно. Долго дивились на моё

«оружие», считая, что аппараты — нечто вроде пулеметов для охоты. А потом

изумились ещё более, когда узнали, на что они мне, в особенности когда услышали о

приказе начальства, приведшем меня в горы... Поскольку охота не была их профессией,

они долго советовались, что со мною делать. Глухарей там решительно не было. Один

из них говорил, будто дичь вроде бы водилась ниже, в болотах. Другой — будто она

улетела выше, к бурелому. Большинство же никогда её не встречали, сколько ни

бродили по ущельям.

Чтобы разрешить это недоумение, один старый чабан предложил позвать Бодуна,

старосту всей лесной живности. Все равно тому нечего делать. Другие ополчились на

него: зачем приводить сюда этого негодяя? И разгорелась перебранка, в которой

приняли участие и женщины — они были на стороне неизвестного старосты и

восхваляли его сообразительность и ловкость.

Несмотря на охватившую меня дремоту, я понял всё же, что в этих краях существовал

кто-то, кому нравилось жить на свободе и кого не касались законы и установления

общества. Он не был женат, но в доме его укрывались по три-четыре любовницы сразу,

и они служили ему верой-правдой, как паше, и жили друг с другом в мире, пока их не

прогоняла его мать; тогда он приводил новых. Он совсем не работал. Женщины

трудились за него, с избытком запасая в его логове мясо и другие продукты.

— Все вы его поносите и завидуете ему, но никто из вас не решится с ним связаться,—

бросил им старик.— А женщины дерутся за то, чтобы поступить ему в услужение.

Разве не видите? Они поднимаются к его владениям со всех сторон, как в Недейю на

горе Гэина [20] Гора, на которой ежегодно устраивались ярмарки невест. .

Пастухи молчали, с отвращением сплёвывая.

— Лучше бы сказал, как коровы к нашему пятнистому быку,— проворчал седой

чабан.

— Да, вот и молодец он! — продолжал старик.— Поумнее нас будет. Нас-то небось

обкрутят в церкви и потом подпишем купчую в примарии на всю жизнь с одной

женщиной, и та злющая. А этот — мужчина. Он сразу десять взнуздывает!..

— Не взнуздывает он их, греховодник,— накинулась на старика его жена, похожая

на медведицу, подняв палку, которой она мешала мамалыгу.— Они к нему липнут,

потому что там им хорошо живётся и опять же утешаются... Он держит их всех оттого,

что, слава тебе господи, у него всего вдоволь, не как у тебя...

Другие женщины захихикали, подталкивая друг друга локтем.

В конце концов вышло по-дедову. Решено было послать за Бодуном с просьбой, чтобы

он поднялся к стойбищу, поскольку один боярин из Бухареста просит проводить его в

горы.

— Заплачу, сколько он спросит,— вмешался я.

— Ты только не говори ему об охоте и не упоминай про деньги, а то не пойдёт,— сказал

старик.

И постановили отрядить посланца, придурковатого парнишку с зобом — что головка

палки, на которую он опирался.

Я бросился на охапку сосновых веток и съёжился в комок. Сквозь беспокойную

дремоту ожидания я слышал крики пастухов, всё удаляющееся звяканье колокольчиков

и песню женщин, похожую на плач.

К обеду зобатый вернулся с ответом, что «дядя Бодун прийти не хочет, говорит, у него

дела»...

— Должно, чёрт тебя попутал назвать его Бодуном! — допытывался у парнишки чабан.

— Ыгы,— простодушно ответил зобатый и махнул дубинкой в знак того, что так

оно и было.

— Холера тебя разбери, ты что же, не знаешь, он сердится.

И, обернувшись ко мне, пояснил:

— Это его прозвище, так люди его прозвали. Он просто лопается от злости, когда

слышит.

— Бодун? Он не прав. Прекрасное имя,— возмутился я, раздосадованный, что после

стольких препятствий и неудач приходится страдать ещё из-за привередства какого-то

лесника.

— Видишь ли, его настоящее имя Бужор.— И, хитро улыбаясь, старик добавил, глядя на

товарищей, повернувшихся к нему спиной: — Люди прозвали его так, потому что он

охоч до женщин. Что с них взять, с дураков-то?

Я не очень-то понял, что он хочет сказать. До меня дошло только, что парнишка

совершил глупость, которую я не должен повторить.

Пастухи стали расходиться, им не было дела до моих бед. И я вдруг оказался таким

одиноким и заброшенным и настолько не знал, куда мне деваться, что какая-то

женщина, пожалев меня, поспешно сказала:

— Ничего, сударь, я провожу вас...

— Правильно сделаешь, Иляна. Попытайся задобрить Бодуна,— поощрил её не без