Роже дю Гар - Старая Франция

Пульод обтягивает колеса только раз в три месяца, когда наберется довольно заказов, чтобы стоило этим заняться; и всякий раз это целое зрелище для соседей. Хоть у Жуаньо нет сегодня ни писем, ни газет для Пульодов, он все же поддается искушению свернуть в переулок и постоять минутку в толпе любопытных. На дворе у тележника большая кутерьма. Дядя Пульод, с сыном Никола и с учеником Жозефом в качестве помощников, бушует и отдувается вокруг огромной кучи дров, которая пылает посреди насыпной площадки, как некий древний костер.

Тележник — старый человек атлетического сложения. Ошейник седой бороды, обрамляющий его прокопченное лицо, придаст ему вид морского волка. Никто никогда не видел его улыбки. Жена после пятнадцати лет рабства покинула его: он устроил ей в самом деле слишком уж суровое существование: она умерла от истощения. Он живет с сыном Никола, которому противно его ремесло и который хотел бы пойти учиться по письменной части; но так и не решился ни разу заговорить об этом со стариком. На Пульода во всей округе смотрят косо: говорят, что нет в нем дружелюбия. Это не мешает его тележной мастерской пользоваться известностью даже в Вильгранде.

Со вчерашнего дня приступили к работе. На подстилку из сухой соломы и хвороста Пульод положил десяток железных шин, одну на другую; потом заполнил внутреннее их пространство старыми выкорчеванными пнями, а снаружи воздвиг тройную круговую изгородь из поленьев, так что все железо скрылось под громадной, совершенно круглой кучей примыкающих к нему дров. Нынче утром оставалось только вылить на них полбидона керосина и поджечь.

Дрова трещат; черный дым расплывается длинными султанами, которые кружат по двору, потом развертываются в жарком воздухе и долго парят над крышами.

Когда подходит Жуаньо, прогоревшие поленья местами уж начинают осыпаться, и показываются шины, наваленные на куче красных углей. Это и есть тот момент, которого поджидает Пульод, чтобы приняться за работу. Сумасбродный и самовластный, он все делает сам: мальчики только прислуживают ему и терпят его грубости. Он кричит:

— Подавайте!

Никола и Жозеф бегут за первым колесом, приготовленным для оковки. Они докатывают его до самого костра, кладут на большую железную звезду и закрепляют на ней колком, проходящим через ступицу. Тогда все трое мужчин вооружаются длинными стальными прутьями с крючками на конце и становятся на одинаковом расстоянии вокруг огня.

— Раз, два и три! — командует старик.

Общими усилиями они вытаскивают из самого пекла раскаленную шину, подносят ее к колесу, которое почти одного с ней диаметра, и накладывают ее на него точно, край на край. При соприкосновении с красным железом деревянный обод мгновенно вспыхивает.

— Живо! — кричит Пульод.

Две полных лохани с водой стоят наготове, под рукой. При помощи леек, которые окунают в лохани, Никола и Жозеф спешат залить загоревшееся колесо. Ослепляющий пар поднимается со свистом и заставляет любопытных податься назад. Огонь, погашенный с одной стороны, занимается с другой. Лейки наполняются и опоражниваются, вода течет потоками, мальчики топчутся в грязи, борются с пламенем, которое то замирает, то возрождается на окружности колеса. А Пульод длинной колотушкой бьет по шине, пока она плотно не охватывает обод. И скоро в белом тумане, где погасли в конце концов все огни, металлический обруч, сжимаясь при охлаждении, неразрывно смыкается с деревом. Первое колесо оковано.

— Гоп! — кричит старик.

Мальчики осторожно поднимают колесо, а Пульод, просунув прут во втулку, катит его к перекладине на козлах, расположенной над желобом с водой. Там Пульод подвешивает и выравнивает колесо так, чтобы оно могло подольше самостоятельно вертеться и окончательно остыть. Мало-помалу потрескивание затихает, и колесо останавливается, безмолвно купаясь в воде.

Маленький Жозеф уж ног под собой не чувствует. Глаза лихорадочно блестят от усталости. Синие холщовые штаны промокли до колен, и липнет к спине пропотевшая рубаха.

— Следующее! — кричит тележник.

— Катайте, ребята! — произносит Жуаньо и свистит своих спаниелей.

Обиталище и жизнь мадам Массо суровы. С улицы видна только высокая стена — стена Массо, пробитая тюремными воротами. У мадам Массо и у ее дочери есть деньги, но, кажется, только одни они этого не знают и живут себе, словно бедствующие святые угодницы, преследуемые страхом впасть в нищету.

Жуаньо со своими собаками храбро проникает в эту клерикальную твердыню.

Посреди мощеного двора, обнесенного тремя жилыми корпусами, тридцатипятилетняя мужеподобная дева в двурогом колпаке из газетной бумаги чистит на солнце птичью клетку.

— Заказной пакет на имя вашей матери, мадемуазель. Мне нужна ее подпись.

Мадемуазель Массо отставила лейку. Она оглядывает почтальона недружелюбно и недоуменно. Она готова, кажется, в одинаковой мере уступить ему безответно поле сражения или напасть на него и вытолкать вон. Однако кивает, поворачивается вокруг собственной оси и поднимается на крыльцо. Жуаньо следует за ней. Они минуют переднюю с выложенным плитками полом, прохладную, как погреб, и взбираются по ветхой каменной лестнице со стертыми от шагов ступенями.

За решетчатыми задвинутыми ставнями мадам Массо вяжет, запершись в своей комнате, а заодно и в своей глухоте. Она одета, как на каком-нибудь портрете, в просторное изношенное платье. Целый день, да и ночью тоже — потому что она почти не спит, — считает она петли и скрещивает в шерсти длинные скрежещущие спицы. В продолжение двадцати пяти лет все деревенские дети (а во время войны и все местные бородачи на фронте) немилосердно потели в носках, кальсонах, жилетах и шарфах, связанных благочестивыми руками мадам Массо. Это единственный ее расход, так покупает она право говорить: «Мои бедняки».

Глухая не слышала даже, как отворилась дверь. Она вздрагивает, когда дочь ревет ей в ухо:

— Мама, это почтальон, за вашей подписью.

Старое лицо, бледное и хрупкое, как шелковая бумага, оборачивается в страхе сперва к почтальону, потом к дочери.

Мадемуазель Массо поняла. Она спрашивает:

— Это не наложенный платеж, по крайней мере?

— Нет, мадемуазель.

— Платить ничего не надо, — кричит мадемуазель Массо обнадеживающим голосом.

Тогда мадам Массо с неожиданным проворством поднимается, вытаскивает связку ключей, трусит к письменному столику и открывает его. Вынимает оттуда маленький пузырек, который осторожно откупоривает, и обмакивает в него ржавое перо.

— Здесь, — произносит Жуаньо, показывая место для подписи в своем реестре.

Чернила до того выцвели, что он дует на них, не решаясь приложить промокательную бумагу.