Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

Однажды утром Клотильда вошла в кабинет и была поражена, увидев, что Паскаль, вставший в семь часов утра, сидит за письменным столом. Уже давно он не раскрывал книги, не брал в руки пера.

— Вот как! Ты работаешь?

Не поднимая головы, видимо, поглощенный своими мыслями, он ответил:

— Да, над генеалогическим древом, в которое я еще не внес новых данных.

Она постояла несколько минут сзади него, смотря, как он пишет. Паскаль дополнял записи о тете Диде, дяде Маккаре и маленьком Шарле, описывал их смерть, проставлял даты. Он продолжал сидеть, не оборачиваясь, словно не замечал, что она пришла и ждет, как всегда по утрам, поцелуев и шуток; при виде этого Клотильда подошла к окну, затем вернулась обратно, не зная, чем заняться.

— Итак, ты всерьез начал работать?

— Конечно, ты же знаешь, мне следовало отметить еще месяц тому назад все эти смерти. У меня тут уйма дела!

Она пристально, вопрошающе смотрела ему в глаза, как бы ища в них ответа.

— Хорошо, давай работать… Если я могу разыскать что-нибудь или переписать, поручи это мне!

Отныне он, казалось, с головой ушел в работу. Впрочем, такова была одна из его теорий: полный покой вреден, нельзя предписывать его даже очень переутомленным людям. Человек живет только благодаря взаимодействию с окружающей его внешней средой; получаемые извне ощущения преобразуются им в действия, мысли, поступки; следовательно, если при наличии полного покоя человек продолжает получать ощущения, не осваивая их и не передавая вовне преобразованными, они излишне обременяют его, и это ведет к болезни и неизбежной потере равновесия. Доктор убедился на собственном опыте, что работа лучший регулятор жизни. Даже когда ему бывало не по себе, он все же садился за письменный стол и вновь обретал работоспособность. Особенно хорошо он чувствовал себя, когда ему удавалось выполнить намеченный урок, но столько-то страниц утром в одни и те же часы; и он говорил, что этот урок подобен шесту канатоходца, ибо дает ему устойчивость среди повседневных неприятностей, приступов малодушия и ошибок. Вот почему он считал леность и праздность двух последних месяцев единственной причиной сердцебиения, от которого порой задыхался. Если он хочет излечиться — ему надо лишь снова приняться за свой основной труд.

С лихорадочным, преувеличенным воодушевлением Паскаль часами развивал, объяснял эти теории Клотильде. Казалось, он вновь охвачен любовью к науке, которая целиком поглощала его до взрыва страсти к Клотильде. Он без устали повторял ей, что ему предстоит еще очень многое сделать и он не может оставить незавершенным труд всей своей жизни, если хочет возвести это прочное и величественное здание. Видимо, его снова снедало беспокойство. По двадцать раз на дню он открывал большой шкаф, доставал с верхней полки папки и пополнял их новыми данными. Его воззрения на наследственность менялись, и он решил вновь все пересмотреть, переделать и вывести из естественной и социальной истории своей семьи широкие обобщения, закон развития, применимый ко всему человечеству. Одновременно он вернулся к своему способу лечения — подкожным впрыскиваниям, стремясь расширить их применение: это было смутное предвидение новой терапии, неясная, еще не разработанная теория о благотворном, возрождающем влиянии труда, родившаяся на основании убеждения и личного опыта.

Теперь, садясь за письменный стол, Паскаль всякий раз жаловался:

— У меня не хватит времени! Жизнь слишком коротка!

Можно было подумать, что он не хочет терять ни минуты. Однажды утром он вдруг поднял голову и сказал своей подруге, которая переписывала что-то, сидя рядом с ним:

— Послушай, Клотильда… Если я умру…

— Что за мысли! — испуганно запротестовала она.

— Если я умру, — слушай меня внимательно… Ты тотчас же запрешь все двери. Мои папки оставишь у себя, только у себя. Когда же приведешь в порядок остальные рукописи, ты передашь их Рамону… Слышишь? Такова моя последняя воля.

Но она перебила его, отказалась выслушать.

— Нет, нет, не говори глупостей!

— Клотильда, поклянись, что ты сохранишь папки, а остальные бумаги вручишь Рамону.

Наконец она стала серьезной и, обливаясь слезами, дала требуемую клятву. Взволнованный Паскаль обнял ее, осыпая ласками, как будто его сердце вновь раскрылось навстречу ей. Успокоившись, он рассказал о своих опасениях. Они опять возобновились, с тех пор как он взялся за работу, поэтому он был постоянно начеку, ему казалось, что Мартина бродит возле шкафа. Разве враги не могли воспользоваться слепым благочестием этой женщины и толкнуть ее на дурной поступок, уверив, что таким образом она спасет душу хозяина? Его уже давно мучили эти подозрения! Под угрозой близкого одиночества он снова испытал страдания ученого, за которым неотступно следят, которого преследуют близкие в его же доме, посягая на самое дорогое — на творения его разума.

Однажды вечером, когда он говорил об этом с Клотильдой, у него вырвалось:

— Понимаешь, когда тебя здесь не будет…

Она вся побелела и, видя, что он задрожал и умолк, воскликнула:

— О учитель, учитель, ты не переставая думаешь об этом ужасе! Я вижу это по твоим глазам, — ты что-то скрываешь, что-то таишь от меня… Но если я уеду, а ты умрешь, здесь же никого не будет, чтобы спасти твой труд?

Решив, что она освоилась с мыслью об отъезде, он пересилил себя и весело ответил:

— Неужели ты думаешь, что я позволю себе умереть, не повидавшись с тобой? Я напишу тебе, черт побери! И ты вернешься, чтобы закрыть мне глаза!

Она упала на стул и зарыдала.

— Боже мой, да разве это возможно?! Ты хочешь, чтобы завтра же меня здесь не было, а ведь мы не расстаемся ни на минуту, живем душа в душу! И, однако, если бы у нас был ребенок…

— Ты выносишь мне приговор! — прервал он резко. — Будь у нас ребенок, ты никогда не уехала бы. Но разве ты не видишь, что я слишком стар и презираю себя за это! Со мной ты останешься бесплодной и не почувствуешь себя настоящей женщиной, матерью! Уходи же, потому что я больше не мужчина!

Тщетно она пыталась его успокоить.

— Нет, я знаю, о чем ты думаешь, мы говорили об этом уже двадцать раз: если рождение ребенка не является конечной целью, то любовь — это только ненужная грязь, — возразил он. — Ты отбросила как-то вечером роман, который читала, ибо его герои были потрясены рождением ребенка, словно и не догадывались, что это может случиться, и теперь не знали, как от него избавиться… А я! Как я ждал, как я любил бы твоего ребенка!

С этого дня Паскаль, казалось, совсем ушел в работу. Он сидел за письменным столом по четыре-пять часов, и утром и днем не поднимая головы от бумаг. Он преувеличивал свою занятость, требуя, чтобы ему не мешали и ни с чем бы к нему не обращались. Но если Клотильда на цыпочках выходила из комнаты, чтобы отдать распоряжения Мартине или пройтись, он бросал вокруг беглый взгляд и, убедившись, что ее нет, ронял голову на стол в беспросветном отчаянии. Это была болезненная передышка после огромного напряжения, к которому он себя принуждал; трудно было чувствовать подле себя Клотильду и продолжать сидеть за столом, вместо того чтобы заключить ее в объятья и держать так часами, нежно целуя. Ах, работа! Какую страстную надежду он возлагал на свой труд, видя в нем единственное прибежище, единственную возможность найти забвение! Но чаще всего Паскаль не мог работать, он разыгрывал комедию, устремлял на открытую страницу печальные, полные слез глаза, а мысли его были далеко, они путались, разбегались, неизменно обращаясь к любимому образу. Неужели ему предстоит убедиться в провале своей теории труда, ведь он считал труд владыкой, единственным творцом, регулятором мира? Неужели он должен отбросить перо, отказаться от всякой деятельности и прозябать, отдавая свою любовь случайным красоткам. А может быть, все дело в старости, и она виновата в том, что он не может написать ни страницы и не способен произвести на свет ребенка? Его всегда преследовал страх перед бессилием. Опустив голову на стол, он сидел ослабевший, подавленный и грезил о том, что ему тридцать лет и что в объятьях Клотильды он каждую ночь черпает мужество для завтрашнего труда. Слезы текли по его седой бороде; но, услышав шаги Клотильды, поднимавшейся наверх, он быстро выпрямлялся, снова брал перо в руки, чтобы она застала его по-прежнему погруженного в глубокое раздумье, тогда как в душе у него были отчаянье и пустота.