Эмиль Золя - Собрание сочинений. Т. 16. Доктор Паскаль

— Хорошо, учитель, я уеду, когда ты захочешь, и вернусь только в том случае, если ты меня позовешь.

Итак, между ними разверзлась бездна. Непоправимое свершилось. Фелисите, удивленная, что ей так легко уступили, тотчас же потребовала назначить день отъезда. Она была в восторге от своей настойчивости, считая, что вся честь победы принадлежит ей одной. В тот день была пятница, решили, что Клотильда уедет в воскресенье. Послали даже телеграмму Максиму.

Мистраль дул уже три дня. Вечером он усилился, словно обретя новую силу; Мартина объявила, что, по народной примете, он продлится еще три дня, не меньше. В конце сентября ветры в долине Вьорны бывают ужасны. Мартина обошла все комнаты, чтобы проверить, плотно ли заперты ставни. Стоило начаться мистралю, и, проносясь наискось над крышами Плассана, он обрушивался на возвышенность, где стояла Сулейяда. Ветер бесчинствовал здесь, словно сорвавшись с цепи, и без передышки днем и ночью сотрясал весь дом от погреба до чердака. Он сносил черепицу, срывал окна; жалобно завывая, врывался сквозь щели в дом, а плохо закрытые двери хлопали с шумом, похожим на пушечную пальбу. Можно было подумать, что дом подвергается осаде, такой раздавался грохот и вой.

На другой день в этом мрачном, сотрясаемом бурей доме Паскаль решил заняться вместе с Клотильдой подготовкой к ее отъезду. Старая г-жа Ругон должна была прийти только в воскресенье, чтобы проститься. Когда Мартина узнала о предстоящей разлуке, она на мгновенье опешила, замерла и у нее глаза заблестели, но так как Паскаль и Клотильда отослали ее, сказав, что сами уложат вещи, она возвратилась на кухню и принялась за повседневную работу, будто ее совсем не касалось событие, перевернувшее жизнь всех троих. Стоило, однако, Паскалю позвать ее, как она прибегала, быстрая и легкая, с таким радостным, просветленным лицом, с такой готовностью служить ему, что казалась совсем молодой. А он ни на минуту не отходил от Клотильды, помогал ей, желая удостовериться, взяла ли она все необходимое. Посреди неприбранной комнаты стояли два больших раскрытых сундука; повсюду валялись свертки и платья; в двадцатый раз Паскаль и Клотильда пересматривали ящики и шкафы. И в этой суете, беспокоясь о том, чтобы ничего не забыть, они, казалось, хотели заглушить жгучую боль в груди. Порой они отвлекались от своих дум, Паскаль тщательно следил, чтобы зря не пропадало место, он клал в шляпное отделение разные мелочи, размещал коробочки среди рубашек и носовых платков, а Клотильда снимала с вешалок платья и складывала их на кровати, чтобы потом положить в верхний ящик сундука. Если же, утомившись, они отрывались от работы и смотрели в глаза друг другу, то сперва улыбались, затем сдерживали слезы, внезапно навернувшиеся при мысли о неминуемой разлуке. Но они были тверды, хотя сердца их исходили кровью. Боже мой! Так это правда, что они уже не вместе? И они прислушивались к ветру, ужасному ветру, грозившему сокрушить дом.

Сколько раз в этот последний день они подходили к окну, привлеченные бурей, желая, чтобы она унесла с собой весь мир! Во время мистраля солнце не перестает светить, небо остается неизменно голубым; но эта голубизна — мертвенная, мутная, и даже желтое солнце бледнеет в пыльном воздухе. Они глядели, как вдали, над дорогой, вьются огромные белые клубы, как взлохмаченные деревья неистово гнутся в одну сторону, словно бегут, спешат друг за другом; поля иссушены, опустошены непрекращающимся вихрем, беспрерывно грохочущим как гром. Сломанные ветви, крутясь, исчезают из вида, сорванные крыши уносит так далеко, что их невозможно отыскать. Ах, почему мистраль не подхватит их обоих и не забросит вместе в неведомые края, где можно быть счастливыми? Когда сундуки были почти готовы, Паскаль захотел отворить ставень, захлопнутый ветром, но в полураскрытое окно ворвался такой вихрь, что Клотильде пришлось прийти ему на помощь. Только совместными усилиями им удалось наконец открыть задвижку. Последние неуложенные вещи разлетелись по комнате, и Паскаль с Клотильдой подняли с пола осколки маленького ручного зеркала, упавшего со стула. Не предрекало ли разбитое зеркало чью-то близкую смерть, как говорили женщины предместья?

Вечером после унылого обеда в их светлой столовой, где по стенам цвели яркие пастели Клотильды, Паскаль заговорил о том, чтобы пораньше лечь спать. Клотильда должна была ехать утренним поездом, уходящим в четверть одиннадцатого, и он беспокоился, что ее утомит предстоящее длительное путешествие — двадцать часов, проведенных в вагоне. Когда настало время ложиться, он обнял ее, выразив твердое намерение спать с этой же ночи в одиночестве, вернуться в свою комнату. Клотильде непременно надо отдохнуть, сказал он. Если же они будут вместе, ни он, ни она не смежат век, это будет бессонная, бесконечно грустная ночь. Тщетно молила она его своими большими кроткими глазами, тщетно протягивала к нему восхитительные руки: он нашел в себе сверхчеловеческую силу уйти, только поцеловал ее в глаза, как ребенка, укрыл одеялом и попросил быть умницей и хорошо спать. Разве разлука уже не совершилась? Он сгорел бы со стыда и его замучили бы угрызения совести, если бы он остался с нею сегодня, ведь она уже не принадлежит ему. Но как мучительно было вернуться в сырую покинутую комнату, где его ожидало холодное, одинокое ложе! Ему казалось, что теперь и уже навсегда пришла старость и придавила его свинцовой тяжестью. Сначала он обвинял в своей бессоннице ветер. Уснувший дом наполнился завыванием, стенания и гневные выкрики чередовались, переходя в непрерывные всхлипывания. Дважды он вставал с постели и подходил к дверям Клотильды, но ничего не услышал. Потом он спустился вниз и закрыл дверь, которая глухо хлопала, будто в нее стучалось несчастье. Ветер разгуливал по темным комнатам, и Паскаль снова лег, замерзший, дрожащий, преследуемый мрачными видениями. Доктору пришло в голову, что шум, который докучал ему, не давая уснуть, вовсе не голос разбушевавшегося мистраля. Это был зов Клотильды — внутренний голос, говоривший ему, что она еще здесь, а он сам отказался от нее. И он метался в приступе глубокой тоски, безумного отчаяния. Боже мой! Никогда больше не обладать ею, хотя стоит ему сказать лишь слово, и она вновь будет с ним навсегда! Ведь это означало добровольно оторвать от себя эту юную плоть. В тридцать лет женщина может вновь обрести любовь. Но какое усилие должен сделать одержимый страстью мужчина, чтобы на закате своей мужской жизни отказаться от манящего юного тела, так щедро ему подаренного, принадлежащего ему всецело! Раз десять он готов был спрыгнуть с кровати, чтобы бежать к Клотильде, обнять ее, оставить у себя. Этот страшный припадок продолжался до рассвета, а ветер все так же неистово осаждал дом, содрогавшийся от его порывов.