Маргарет Рэдклифф-Холл - Колодец одиночества

Стивен ответила:

— Да… мне всегда будет его не хватать.

Последовала долгая, довольно мучительная пауза, во время которой мадемуазель Дюфо чувствовала неловкость. Что случилось между матерью и дочерью? Все это было очень странно, очень тревожило. И Стивен, почему она была изгнана из Мортона? Но мадемуазель не могла решить эти вопросы, она только знала, что хочет, чтобы Стивен была счастлива, и в ее добрых карих глазах была тревога, потому что она не чувствовала уверенности в том, что Стивен счастлива. Но она не смела расспрашивать, и вместо этого неловко сменила предмет беседы.

— Когда вы вдвоем придете на чай ко мне, Stévenne?

— Мы придем завтра, если можно, — сказала Стивен.

Мадемуазель Дюфо ушла довольно рано; и всю дорогу домой она ломала голову над Стивен.

Она думала: «Она всегда была странным ребенком, но таким милым! Я помню, как она, когда была маленькой, ездила на своем пони, как мальчик; и как он гордился, этот красивый сэр Филип — они были похожи на отца и сына, эти двое. А теперь… разве она не осталась немножко странной?»

Но эти мысли никуда ее не приводили, потому что мадемуазель Дюфо была незнакома с окольными путями природы. Ее невинный ум был неискушенным и доверчивым; она верила в легенду об Адаме и Еве, и в их саду не было никаких безрассудных ошибок!

В квартире на проспекте Великой Армии царил такой же порядок, какой беспорядок был в квартире Валери. От миниатюрной кухоньки до миниатюрной гостиной, все сияло, как только что начищенное, потому что, несмотря на скромные финансы, ни одной пылинке не позволялось тут осесть.

Мадемуазель Дюфо просияла, когда сама открыла дверь, чтобы приветствовать гостей.

— Для меня это подлинная радость, — объявила она. Потом она представила их своей сестре Жюли, глаза которой прятались за темными очками.

Гостиная была буквально набита тем, что мадемуазель упомянула как свои «сокровища». На столах было несметное число безделушек, которые в большинстве случаев хранились как память. Цветные репродукции Бужеро висели на стенах, а стулья были обиты таким жестким бархатом, что сидеть было довольно скользко, и на ощупь он казался грубым. Деревянная часть этих негостеприимных стульев была так покрыта лаком, что стала липкой. Над маленьким нелепым камином улыбалась с портрета Maman — тогда она еще была молодой. Она была почему-то одета в шотландку, не имевшую ни малейшего отношения к Шотландии — этот портрет был подарком от кузена, который хотел стать художником.

Жюли вслепую протянула белую руку. Она была похожа на сестру, только значительно тоньше, и на ее лице было довольно пустое выражение, которое иногда сопутствует слепоте.

— Кто из вас Stévenne? — спросила она взволнованно. — Я так много слышала о Stévenne!

Стивен сказала:

— Вот я, — и сжала руку, жалея о несчастье этой женщины.

Но Жюли широко улыбнулась.

— Да, я знаю, что это вы, на ощупь, — она погладила рукав пальто Стивен, — мои глаза теперь переместились на пальцы. Странно, но я, кажется, вижу своими пальцами. — Потом она повернулась и обнаружила Паддл, которую тоже ощупала. — Теперь мы с вами знакомы, — объявила Жюли.

Чай, когда его подали, был жидким, соломенного цвета, какой и сейчас подают в Париже.

— Английский чай, куплен специально для вас, моя Stévenne, — гордо заметила мадемуазель. — Мы пьем только кофе, но я сказала моей сестре: Stévenne любит хороший чай, и мадемуазель Паддл, несомненно, тоже. В четыре часа дня они не захотят кофе — видите, как я хорошо помню вашу Англию!

Однако пирожные оказались достойными Франции, и мадемуазель Дюфо ела их с наслаждением. Жюли очень мало ела и немного говорила. Она просто сидела и слушала, тихо улыбаясь; и, пока она слушала, она плела кружева, как будто действительно могла видеть своими пальцами. Потом мадемуазель Дюфо объясняла, как эти нежные руки стали такими умелыми, заменив глаза, когда беспрестанный труд оставил их без блаженной возможности видеть — так просто и вместе с тем так убежденно, что Стивен дивилась, слушая ее:

— Это все наша малютка Тереза, — сказала она Стивен. — Ты слышала о ней? Ах, какая жалость! Наша Тереза была монашкой в Лизье, и она сказала: «Прольется дождь из роз, когда я умру». Она умерла не так давно, но ее дело уже было представлено в Риме, самим преподобным отцом Родриго! Это так чудесно, не правда ли, Stévenne? Но она не ждала, пока станет святой; ах, нет, она молодая и нетерпеливая. Она не может ждать, она уже начала творить чудеса всем, кто ее просит. Я просила, чтобы Жюли не была несчастной из-за того, что потеряла глаза — ведь, когда она ничего не делает, она всегда несчастна — и вот наша малютка Тереза подарила ей пару новеньких глаз на пальцах.

Жюли кивнула:

— Это правда, — серьезно сказала она, — раньше я была такой глупой из-за этой слепоты. Все было таким чужим, и я спотыкалась, как старая слепая лошадь. Я была ужасно глупой, куда глупее многих. Потом однажды вечером Вероника попросила Терезу мне помочь, и на следующий день я смогла пройти по комнате. С этих пор мои пальцы видели все, что трогали, и теперь я даже могу неплохо плести кружева из-за этого зрения на пальцах. — Потом, повернувшись к улыбающейся мадемуазель Дюфо: — Но почему ты не покажешь Stévenne ее портрет?

И вот мадемуазель Дюфо пошла и принесла маленький портрет Терезы, который Стивен, как положено, осмотрела, и лицо, которое она увидела, было до смешного юным — все еще по-детски круглым, и все же очень решительным. Тереза выглядела так, как будто действительно собиралась стать святой, и самому дьяволу было бы не под силу ее остановить. Потом Паддл тоже осмотрела портрет, а Стивен были показаны несколько реликвий, кусок одежды и другие вещи, какие собирают при пробуждении святости.

Когда они уходили, Жюли просила их заходить еще; она сказала:

— Приходите почаще, это доставит нам такое удовольствие, — и чуть ли не всучила своим гостям двенадцать ярдов грубо сплетенного кружева, за которое ни от одной из них не хотела принимать платы.

Мадемуазель прошептала:

— Наш дом такой скромный для Stévenne; мы очень мало можем ей предложить, — она думала о доме на улице Жакоб, великолепном доме, а потом вспомнила Мортон.

Но Жюли, со странной прозорливостью слепой, или, может быть, из-за того, что у нее были глаза на пальцах, сразу ответила:

— Для нее это неважно, Вероника, я не чувствую в твоей Stévenne никакого чванства.

После этого первого визита они очень часто приходили в их скромную квартирку; мадемуазель Дюфо и ее тихая слепая сестра теперь действительно были их единственными друзьями в Париже, ведь Брокетт был в Америке по делам, и Стивен все еще не звонила Валери Сеймур.