Кнут Гамсун - Под осенней звездой (пер. Благовещенская)

— Да, но какого черта мнѣ въ этихъ бумагахъ! Вѣдь тамъ только стоитъ, что я порядочный рабочій.

Мы стали обсуждать, нельзя ли немного поддѣлать свидѣтельство; или, можетъ быть, лучше написать новое? Можно было бы написать что-нибудь въ родѣ того, что такой-то настройщикъ, Божьей милостью… а имя могло быть Леопольдъ вмѣсто Ларса. Кто могъ намъ помѣшалъ написать это?

— Ты можешь взять на себя написать это свидѣтельство? — спросилъ Фалькенбергъ.

— Да, это я могу.

Но тутъ мое несчастное куцое воображеніе сыграло со мной скверную штуку и испортило все дѣло. Настройщикъ ничего изъ себя не представлялъ, я предпочиталъ техника, генія, который совершилъ великія дѣла… у него была фабрика.

— Фабриканту не надо никакихъ свидѣтельствъ, — прервалъ меня Фалькенбергъ и не хотѣлъ меня больше слушать. — Нѣтъ, изъ этого ничего не выйдетъ.

Печальные и удрученные, мы пошли дальше и дошли до столба.

— Такъ ты не пойдешь туда? — спросилъ я.

— Иди самъ, — отвѣтилъ Фалькенбергъ съ раздраженіемъ. — Вотъ, бери свое тряпье!

Но едва мы прошли мимо столба, какъ Фалькеибергъ замедлилъ шаги и пробормоталъ:

— Досадно все-таки, что изъ этого ничего не выйдетъ. Такой хорошій случай.

— Мнѣ кажется, что ты просто могъ бы зайти къ нимъ въ гости. Ничего нѣтъ невозможнаго, что ты дѣйствительно приходишься имъ родственникомъ.

— Жалко, что я не узналъ, нѣтъ ли у него племянника въ Америкѣ.

— А ты, въ случаѣ надобности, развѣ сумѣлъ бы поговорить по-англійски?

— Молчи! — сказалъ Фалькенбергъ. — Заткни свою глотку! Не понимаю, чего ты тутъ ходишь и хвастаешь.

Онъ былъ очень нервенъ и золъ и снова зашагалъ впередъ. Но вдругъ онъ остановился и сказалъ:

— Рѣшено. Дай мнѣ твою трубку. Я ее не буду закуривать.

И мы повернули и пошли въ гору. Фалькенбергъ опять заважничалъ, размахивалъ трубкой и разсуждалъ относительно положенія усадьбы. Мнѣ стало немного досадно, что онъ шелъ такимъ бариномъ, а я тащилъ мѣшки, и я сказалъ:

— Такъ ты опять настройщикъ, что ли?

— Мнѣ кажется, что я доказалъ, что могу настраивать фортепіано, — отвѣтилъ онъ коротко. — Чего же тутъ спрашивать?

— Но представь себѣ, что барыня понимаетъ въ этомъ кое-что? И что она потомъ попробуетъ фортепіано?

Фалькенбергъ молчалъ, я видѣлъ, что онъ задумался. Мало-по-малу его спина согнулась и голова опустилась.

— Пожалуй, что это опасно. На, бери свою трубку, — сказалъ онъ. — Мы пойдемъ и спросимъ просто-напросто работы.

Случилось такъ, что мы могли быть полезны сейчасъ же, какъ только вошли во дворъ: ставили новый флагштокъ, людей было мало; мы взялись за дѣло и исполнили его съ блескомъ. Въ окошкахъ видно было много женскихъ лицъ.

— Капитанъ дома?

— Нѣтъ.

— А барыня?

Барыня вышла къ намъ. Она была бѣлокурая, высокая и ласковая, какъ молодой жеребенокъ. Она такъ мило отвѣтила намъ на нашъ поклонъ.

Есть ли какая-нибудь работа для насъ?

— Не знаю. Нѣтъ, кажется, что нѣтъ. Дѣло въ томъ, что моего мужа нѣтъ дома.

Мнѣ показалось, что ей было тяжело отказывать намъ, и я уже взялся за фуражку, чтобы не безпокоить ея. Но, повидимому, Фалькенбергъ показался ей нѣсколько страннымъ, такъ какъ онъ былъ хорошо одѣтъ, и у него былъ носильщикъ. Она посмотрѣла на него съ любопытствомъ и спросила.

— Какой работы вы ищите?

— Всякой работы, — отвѣтилъ Фалькенбергъ. — Мы можемъ строить заборы, рыть канавы, штукатурить.

— Теперь немного поздновато для такихъ работъ, — сказалъ одинъ изъ работниковъ, стоявшихъ у флагштока.

— Да, это правда, — подтвердила барыня. — Право, не знаю, но теперь обѣденное время, не хотите ли вы войти и пообѣдать? Чѣмъ Богъ послалъ?

— Спасибо за предложеніе! — отвѣтилъ Фалькенбергъ.

Меня глубоко огорчило, что онъ отвѣтилъ такимъ неизящнымъ образомъ, и что онъ осрамилъ насъ. Тутъ я могъ бы отличиться.

— Mille grâces, madame, vous êtes trop aimable! — сказалъ я на благородномъ языкѣ и снялъ фуражку.

Она обернулась и посмотрѣла на меня во всѣ глаза. Ея удивленіе было комично.

Насъ посадили въ кухнѣ и дали намъ отличный обѣдъ. Барыня ушла въ комнаты. Когда мы поѣли и собрались уже уходить, она снова вышла въ кухню. Фалькенбергъ опять подбодрился и рѣшилъ злоупотребить ея любезностью: онъ предложилъ ей настроить фортепіано.

— Вы и это умѣете? — спросила она и посмотрѣла на него съ удивленіемъ.

— Да, я умѣю. Я настраивалъ въ сосѣдней усадьбѣ.

— У меня рояль. Мнѣ очень хотѣлось бы…

— Вы можете быть спокойны.

— Есть у васъ…?

— У меня нѣтъ свидѣтельства. Я никогда не просилъ свидѣтельства. Но вы сами услышите.

— Ну да, ну да, пожалуйста.

Она пошла впередъ, а онъ послѣдовалъ за ней. Когда растворилась дверь, то я увидалъ комнату, увѣшанную картинами.

Служанки бѣгали взадъ и впередъ по кухнѣ и поглядывали на меня, чужого человѣка; одна изъ нихъ была очень хорошенькая. Я сидѣлъ и радовался, что выбрился какъ разъ въ этотъ день.

Прошло минутъ десять, и Фалькенбергъ началъ настраивать. Барыня опять вышла въ кухню и сказала

— А вы умѣете говорить по-французски? Это болѣе, нежели я умѣю.

Слава Богу, на этомъ дѣло и кончилось. А то и мнѣ пришлось бы главнымъ образомъ вертѣться вокругъ, «яичницы», и «ищите женщину», и «государство, это — я»…

— Вашъ товарищъ показалъ мнѣ свой аттестатъ, — сказала барыня. — Вы, оказывается, хорошіе рабочіе. Я не знаю — я могла бы телеграфировать мужу и спросить, нѣтъ ли у насъ какой-нибудь работы для васъ.

Я хотѣлъ благодаритъ ее, но не могъ произнести ни слова, — я глоталъ слезы.

Неврастенія.

Потомъ я бродилъ по двору и по полямъ; все было въ порядкѣ, все было убрано. Я не видѣлъ для насъ нигдѣ никакой работы. Это были, навѣрное, богатые люди.

Такъ какъ день клонился къ вечеру, а Фалькенбергъ все еще настраивалъ рояль, то я ушелъ со двора, чтобы меня опять не пригласили на ужинъ. Луна сіяла и звѣзды ярко горѣли на небѣ, но я предпочиталъ пробираться по темному лѣсу и забрался въ самую гущу, гдѣ было совсѣмъ темно. Да, тамъ было и пріятнѣе всего. Какъ воздухъ тихъ и какой покой царитъ на землѣ! Стало холодно, земля покрылась инеемъ. То тутъ, то тамъ раздается легкій трескъ, пискнула полевая мышь, ворона пролетѣла надъ верхушками деревьевъ, — и опять наступила мертвая тишина. Видѣлъ ли ты когда-нибудь во всю свою жизнь такіе свѣтлые волосы? Конечно, нѣтъ! Она великолѣпна съ головы до ногъ! Ротъ у нея прелестный, а волосы отливаютъ золотомъ. Счастливъ, кто могъ бы вытащитъ изъ своего мѣшка діадему и подарить ее ей! Я отыщу блѣднорозовую раковину, вырѣжу изъ нея ноготь, и тогда я подарю ей трубку, чтобъ она дала ее мужу. Это я сдѣлаю…

На дворѣ я встрѣтилъ Фалькенберга, который прошепталъ мнѣ однимъ духомъ: