Кнут Гамсун - Под осенней звездой (пер. Благовещенская)

— Его понесла лошадь.

— Да. Но почему ты говоришь со мной о немъ?

— Я думалъ… Нѣтъ, я не то хотѣлъ сказать. Но онъ, конечно, поправится, и все будетъ хорошо.

— Да, да, конечно.

Пауза.

Мнѣ показалось, что она передразниваетъ меня. Вдругъ она сказала съ улыбкой:

— Какой ты странный. Зачѣмъ ты приходишь сюда и сидишь здѣсь по вечерамъ?

— Это обратилось у меня въ привычку. Я коротаю время передъ сномъ.

— Такъ ты не боишься?

Ея насмѣшка уколола меня, я снова почувствовалъ почву подъ ногами и отвѣтилъ ей:

— Я только того и хочу, чтобы снова выучиться содрогаться.

— Содрогаться? Ты это прочелъ въ какой-нибудь сказкѣ?

— Не знаю. Можетъ быть, мнѣ попалась въ руки какая-нибудь книжка.

Пауза.

— Почему ты не хочешь быть у насъ работникомъ?

— Я не годился бы для этого. Я теперь собираюсь вступить въ компанію съ однимъ человѣкомъ, мы пойдемъ съ нимъ бродить.

— Куда вы пойдете?

— Не знаю. Куда глаза глядятъ. Мы — странники.

Пауза.

— Жаль, — сказала она. — Я хочу сказать, что лучше бы ты этого не дѣлалъ… Ахъ, да, что ты говорилъ про Эрика? Я собственно для этого и пришла.

— Онъ боленъ, опасно боленъ, но…

— Что говорить докторъ, онъ поправится?

— Да, докторъ думаетъ, что онъ поправится, такъ я слышалъ.

— Ну, спокойной ночи.

Счастливъ, кто богатъ и молодъ, и красивъ, и знаменитъ, и ученъ… Вонъ она идетъ…

Прежде чѣмъ я ушелъ съ кладбища, я нашелъ, наконецъ, довольно хорошій ноготь съ большого пальца, и я сунулъ его себѣ въ карманъ. Я подождалъ немного, стоялъ, осматривался по сторонамъ и прислушивался, — все было тихо. Никто не крикнулъ — «это мой!»

Фалькенбергъ и я отправились въ путь. Вечеръ, холодный вѣтеръ и высокое, ясное небо, на которомъ загораются звѣзды. Мнѣ удается уговорить моего товарища пойти мимо кладбища: какъ это ни смѣшно, но мнѣ захотѣлось посмотрѣть, нѣтъ ли свѣта въ одномъ маленькомъ окошкѣ въ домѣ священника. Счастливъ, кто богатъ и молодъ и…

Мы шли нѣсколько часовъ; у насъ не было тяжелой ноши, къ тому же оба мы были чужіе другъ для друга, и у насъ было, о чемъ поговорить. Мы прошли первое торговое село и подходили ко второму, и передъ нами уже вырисовывалась колокольня приходской церкви на ясномъ вечернемъ небѣ.

По старой привычкѣ, меня потянуло и здѣсь на кладбище. Я сказалъ:

— Что, если бы мы переночевали гдѣ-нибудь здѣсь на кладбище?

— Вотъ еще выдумалъ! — отвѣтилъ Фалькенбергъ. — Теперь вездѣ есть сѣно на сѣновалахъ, а если даже насъ прогонятъ съ сѣновала, то въ лѣсу во всякомъ случаѣ теплѣе.

И Фалькенбергъ повелъ меня дальше. Это былъ человѣкъ лѣтъ тридцати съ небольшимъ, высокій и хорошо сложенный, но съ нѣсколько согнутой спиной. У него были длинные усы, которые спускались внизъ и закруглялись. Онъ предпочиталъ говорить коротко и былъ сообразителенъ и ловокъ, кромѣ того, онъ пѣлъ пѣсни прекраснѣйшимъ голосомъ и во всѣхъ отношеніяхъ былъ совершенно другимъ человѣкомъ, нежели Гриндхюсенъ. Онъ говорилъ, смѣшивая два нарѣчія и употребляя также и шведскія слова, такъ что невозможно было по его говору узнать, откуда онъ.

Мы пришли на одинъ дворъ, гдѣ лаяли собаки, и гдѣ еще не спали. Фалькенбергъ попросилъ вызвать кого-нибудь для переговоровъ. Вышелъ молодой парень.

— Нѣтъ ли для насъ работы?

— Нѣтъ.

— Но заборъ вдоль дороги въ скверномъ состояніи, быть можетъ, мы могли бы поправить его?

— Нѣтъ. Намъ самимъ теперь въ осеннее время дѣлать нечего.

— Нельзя ли намъ здѣсь переночевать?

— Къ сожалѣнію…

— На сѣновалѣ?

— Нѣтъ, тамъ еще спятъ работницы.

— Лѣшій! — пробормоталъ Фалькенбергъ, когда мы уходили со двора.

Мы пошли наугадъ черезъ маленькій лѣсокъ и старались присмотрѣть себѣ удобное мѣсто для ночлега.

— Что, если намъ возвратиться на тотъ дворъ? — предложилъ я. — Можетъ быть, работницы насъ не прогонятъ?

Фалькенбергъ задумался надъ этимъ.

— Собаки залаютъ, — отвѣтилъ онъ.

Мы вышли на одно поле, на которомъ паслись двѣ лошади. У одной былъ колокольчикъ.

— Нечего сказать, хорошъ хозяинъ! Лошади у него въ полѣ, а работницы спятъ на сѣновалѣ, - сказалъ Фалькенбергъ. — Мы принесемъ пользу этимъ животнымъ и покатаемся на нихъ немного.

Онъ поймалъ лошадь съ колокольчикомъ, засунулъ въ колокольчикъ травы и мху и вскочилъ на лошадь. Моя лошадь была пугливѣе, и я съ трудомъ ее поймалъ.

Мы поскакали черезъ поле, нашли калитку и выбрались на дорогу. У каждаго изъ насъ было по одному изъ моихъ одѣялъ, на которыхъ мы и сидѣли, но уздечекъ у насъ не было.

Дѣло шло хорошо, прямо великолѣпно, мы проѣхали добрую милю и подъѣхали къ новой деревнѣ. Вдругъ мы услыхали на дорогѣ людскіе голоса.

— Теперь намъ надо скакать во весь опоръ, — сказалъ Фалькенбергъ, оборачиваясь ко мнѣ.

Но длинный Фалькенбергъ былъ не очень-то хорошимъ наѣздникомъ. Онъ ухватился за ремень, на которомъ висѣлъ колокольчикъ, а потомъ онъ припалъ къ шеѣ лошади и обхватилъ ее руками. Разъ передо иной промелькнула высоко въ воздухѣ его нога, — это было, когда онъ свалился.

Съ счастью, намъ не угрожала никакая опасность. По дорогѣ шла молодая пара, они мечтали и говорили.

Мы проскакали еще съ полчаса, послѣ чего оба почувствовали себя разбитыми и усталыми. Тогда мы слѣзли съ лошадей и погнали ихъ домой. И мы опять пошли пѣшкомъ.

Гакгакъ, гакгакъ! послышалось откуда-то издалека. Я узналъ этотъ крикъ, — это были дикіе гуси. Въ дѣтствѣ меня выучили стоять тихо, со сложенными руками, чтобы не испугать дикихъ гусей, когда они совершаютъ свой перелетъ, — и теперь я сдѣлалъ то же самое. Меня охватило мягкое мистическое настроеніе, я удерживалъ дыханіе и смотрѣлъ вверхъ. Вонъ они, они разрѣзаютъ воздухъ, и мнѣ кажется, что позади ихъ остается полоса, какъ послѣ корабля на морѣ. Гакгакъ! раздается надъ нашими головами, и великолѣпный треугольникъ несется дальше подъ звѣзднымъ небомъ…

Наконецъ мы нашли сѣновалъ на одномъ тихомъ дворѣ, и мы проспали тамъ нѣсколько часовъ. Люди со двора застали насъ тамъ утромъ, такъ крѣпко мы спали.

Фалькенбергъ обратился сейчасъ же къ одному изъ хозяевъ и предложилъ заплатить за ночлегъ. Онъ сказалъ, что мы такъ поздно пришли наканунѣ, что не хотѣли никого будить, но что мы вовсе не бродяги. Человѣкъ отказался отъ платы, а сверхъ того онъ еще угостилъ насъ въ кухнѣ кофе. Но работы для насъ не было. Осеннія работы были всѣ закончены, и у него съ работникомъ не было никакого дѣла, кромѣ починки заборовъ.

Мы пробродили три дня и не нашли работы. Къ довершенію всего, намъ пришлось платить за харчи, и мы становились все бѣднѣе и бѣднѣе.

— Много ли осталось у тебя и что осталось у меня? Такъ дольше продолжаться не можетъ, — сказалъ Фалькенбергъ и предложилъ начать воровать понемногу.