Кнут Гамсун - Мистерии (пер. Соколова)

Я лежу, опираясь на локти, и протягиваю имъ руку; нѣкоторые изъ нихъ садятся на эту руку. На рукѣ моей они имѣли видъ мерцающаго семизвѣздія. Но вотъ я вытягиваю голову впередъ, заглядываю имъ въ глаза и вижу, что глаза ихъ слѣпы. Я выпускаю этихъ семерыхъ и ловлю другихъ семерыхъ, но и тѣ тоже слѣпы. Ахъ, они всѣ были слѣпы… вся башня наполнилась слѣпыми ангелами, которые пѣли.

Я не двигался, мое дыханіе почти остановилось, когда я это увидѣлъ: при видѣ этихъ слѣпыхъ глазъ всю душу мою болѣзненно проникло чувство трепетной жалости.

Прошло около минуты. Я лежалъ, прислушиваясь, и услышалъ откуда-то издали тяжелый, грубый ударъ, я услышалъ его такъ ужасно-отчетливо. Долго стоялъ онъ послѣ этого въ воздухѣ; это опять били часы на городской башнѣ; они пробили часъ.

И тотчасъ послѣ этого ангельское пѣніе смолкло. Я видѣлъ, какъ они снова построились правильными рядами и отлетѣли; они такъ и кишѣли подъ крышей, тѣснились; ища выхода, сплотились какъ крѣпкая стѣна ослѣпительнаго свѣта, и всѣ оглядывались на меня, улетая. Послѣдній, прежде чѣмъ исчезнуть, оглянулся на меня еще разъ своими слѣпыми глазами.

Это — мое послѣднее воспоминаніе: послѣдній ангелокъ, оглянувшійся, чтобы еще разъ взглянуть на меня. Затѣмъ снова наступила темнота. Я упалъ на подушку и забылся.

Когда я проснулся, былъ уже день. Я все еще былъ одинъ въ сводчатой комнатѣ. Платьѣ мое лежало возлѣ меня на полу, я ощупалъ его, оно было еще немножко сыро, но я все-таки надѣлъ его. Тутъ дверь открылась и снова показалась вчерашняя дѣвушка.

Она вплотную подошла ко мнѣ, и я сказалъ:

— Ты такъ блѣдна, красавица, гдѣ была ты эту ночь?

— Тамъ, наверху, — сказала она и указывала наверхъ, на крышу башни.

— Такъ развѣ ты не спала?

— Нѣтъ, я не спала, я бодрствовала.

— А не слыхала ты никакой музыки этой ночью? — спросилъ я. — Я слышалъ неописуемую музыку.

А она отвѣтила:

— Да, это я пѣла и играла.

— Такъ это ты? Скажи мнѣ, дитя, неужели это была ты?

— Да, это была я, — отвѣчала она. Потомъ она протянула мнѣ руку и сказала:

— Ну, теперь пойдемъ, я провожу тебя на дорогу.

И мы рука съ рукой вышли изъ башни на дорогу въ лѣсъ. Солнце играло въ ея золотыхъ волосахъ, и черные глаза ея были великолѣпны. Я обнялъ ее обѣими руками, три раза поцѣловалъ ее въ лобъ; потомъ я упалъ передъ ней на колѣни. Дрожащими руками отвязала она съ своего платья черную ленту и завязала ее на моей рукѣ, но, дѣлая это, она плакала и была взволнована. Я спросилъ:

— Отчего ты плачешь? Оставь меня, если я причинилъ тебѣ зло.

Но она сказала только:

— Можешь ли ты видѣть городъ отсюда?

— Нѣтъ, — отвѣчалъ я, — я не вижу отсюда города, а ты видишь?

— Вставай, и пойдемъ дальше.

И мы пошли дальше по той же тропинкѣ; холмъ былъ внизу и холмъ надъ нами; я опять остановился, прижалъ ее къ своей груди и сказалъ:

— Что ты дѣлаешь, что я такъ люблю тебя! Почему ты переполняешь меня счастьемъ!

И она задрожала въ моихъ рукахъ, но все-таки сказала:

— Теперь я должна вернуться. Ты ужъ вѣрно видишь городъ отсюда?

— Да, — отвѣчалъ я, — да и ты вѣрно видишь его?

— Нѣтъ, — сказала она:

— Почему же? — спросилъ я.

Она отступила отъ меня и посмотрѣла на меня большими глазами, а прежде чѣмъ уйти, глубоко поклонилась мнѣ на прощанье. Отойдя отъ меня два-три шага, она еще разъ оглянулась и посмотрѣла на меня.

Но тутъ я замѣтилъ, что и ея глаза были также слѣпы…

Затѣмъ прошло двѣнадцать часовъ времени, о которыхъ я не могу дать отчета: они прошли для меня самого незамѣтно. Я не знаю, что произошло въ этотъ промежутокъ: прошло двѣнадцать часовъ, должны же они быть гдѣ-нибудь тутъ, они только спрятались отъ меня, и я долженъ найти ихъ. Но я ихъ не нашелъ.

Наступилъ снова вечеръ, темный, мягкій осенній вечеръ. Я сижу въ своей комнатѣ и держу книгу въ рукахъ. Я гляжу на свои колѣни; они все они немножко сыры, на сгибѣ руки у меня я вижу, завязанъ кусочекъ черной ленты. Все это осталось попрежнему.

Я звоню горничную и спрашиваю, нѣтъ ли гдѣ-нибудь тутъ по близости въ лѣсу черной, восьмиугольной башни? — Дѣвушка утвердительно киваетъ головой. — И тамъ живетъ кто-нибудь?

— Да, одинъ человѣкъ, но только онъ больной, онъ помѣшанъ, его называютъ Блуждающимъ Огонькомъ. И у этого Блуждающаго Огонька есть дочка, которая тоже живетъ въ башнѣ; больше тамъ никого нѣтъ. — Хорошо, спокойной ночи!

И я легъ спать.

А на другой день рано утромъ отправился я въ лѣсъ, я пошелъ по той же тропинкѣ, увидалъ тѣ же деревья и нашелъ башню. Я приблизился къ двери и увидѣлъ зрѣлище, отъ котораго сердце мое замерло: на землѣ лежала блѣдная дѣвушка, разбившаяся вслѣдствіе какого-то несчастнаго случая, мертвая, вся растерзанная. Она лежала съ открытымъ ртомъ, и солнце играло въ ея рыжихъ волосахъ. А наверху, на кровельномъ конькѣ башни еще висѣлъ и развѣвался обрывокъ ея одежды; внизу же по кремнистой дорожкѣ ходилъ маленькій человѣчекъ и глядѣлъ на трупъ широко открытыми глазами. Грудь его судорожно сжималась, и онъ громко вопилъ, да вѣдь онъ ничего больше и не умѣлъ сдѣлать, какъ только безпрерывно кружить вокругъ мертвой, таращить на нее глаза и вопить. Когда взглядъ его упалъ на меня, я задрожалъ отъ этого ужаснаго взгляда и тотчасъ убѣжалъ назадъ въ городъ. Больше я его уже никогда не видалъ…

Вотъ, фрейлейнъ, какова моя сказка.

Нагель умолкъ.

Послѣдовало продолжительное молчаніе. Дагни шла совсѣмъ тихо и глядѣла прямо передъ собой на дорогу. Наконецъ она сказала:

— Боже, какая удивительная сказка!

Снова наступило молчаніе, Нагель раза два попробовалъ нарушить его замѣчаніемъ о глубокомъ спокойствіи лѣса, но Дагни ничего не отвѣчала. Наконецъ онъ громко разсмѣялся надъ этимъ и сказалъ легкимъ тономъ:

— Да вѣдь этому уже минуло восемь лѣтъ, — сказалъ онъ, — вѣдь я не сегодня это пережилъ. Чувствуете вы, какое здѣсь чудное благоуханіе въ лѣсу? Милая, посидимте немного!

Она сѣла, все еще безмолвная, задумчивая, и онъ сѣлъ передъ нею.

— Вы все еще думаете о сказкѣ? — спросилъ онъ.

— Да.

Онъ снова сдѣлалъ легкое замѣчаніе о томъ, что все это уже слишкомъ старо, чтобы думать о немъ. При томъ же, вѣдь, это совсѣмъ не было такъ непріятно, не правда ли? Нѣтъ, въ такомъ случаѣ ей бы слѣдовало послушать сказки тропическихъ странъ! Онъ слыхивалъ ихъ, и его охватывалъ отъ нихъ ледяной холодъ.

— Нѣтъ, я не нахожу вашу исторію такой непріятной, — сказала она, — только удивительной, странной. Да, благодарю васъ за сказку.

Онъ обрадовался, что она снова стала разговорчивой, и началъ говорить о томъ, что способны разсказывать люди тропическихъ странъ:

— Поѣзжайте-ка на Цейлонъ, въ старый Тауріанарни; ступайте въ горы и лѣса Мегавиллы и тамъ послушайте сказки; отъ нихъ буквально захватываетъ духъ! Тамъ еще встрѣчаются остатки одного изъ древнѣйшихъ племенъ свѣта, коренныхъ обитателей Цейлона. Они живутъ самой жалкой жизнью, сингалезскій и европейскій сбродъ загналъ ихъ въ глубины лѣса, но они-таки умѣютъ разсказывать! Цѣлыя исторіи объ алмазныхъ пещерахъ, о горныхъ принцахъ, о соблазнительницахъ-морскихъ красавицахъ, о духахъ земли и моря, о жемчужныхъ дворцахъ и т. д. Это народъ, умудренный рокомъ, съ удивительными традиціями; каждый сынъ этого народа чувствуетъ себя какъ бы преемникомъ великаго сказочнаго короля. Въ лохмотьяхъ стояли они передо мной, и, когда они говорили, они заставляли людей опускать глаза передъ собой. Со страстью описывали они все мистическое, все великое, рѣдкое, удивительное, но особенно исключительно захватывали они вниманіе, когда имъ случалось придумать какое-нибудь порожденіе лихорадочной фантазіи разстроеннаго мозга. Вся жизнь ихъ съ самаго начала шла какъ бы въ волшебномъ мірѣ, и они одинаково легко и просто говорили о дикихъ, волшебныхъ дворцахъ надъ горами, какъ и о безмолвныхъ владыкахъ въ тучахъ, о великой силѣ, которая работаетъ тамъ въ пространствѣ и поглощаетъ звѣзды. Но все это происходитъ оттого, что эти люди живутъ подъ другимъ солнцемъ и ѣдятъ плоды вмѣсто овсяной каши.