Кнут Гамсун - Мистерии (пер. Соколова)

Дагни засмѣялась и возразила ему:- Развѣ овсяная каша ужъ такъ нехороша? Развѣ нѣтъ и у насъ прелестнѣйшихъ сказокъ? Асбьерисена напримѣръ?

Онъ разгорячился: разумѣется, разумѣется, овсяная крупа — прекраснѣйшая пища тутъ, въ странѣ, лишенной солнца; кто осмѣлится сказать что-нибудь противъ этого? Но солнце, солнце! Имѣетъ ли она понятіе о солнцѣ, которое горитъ почти до ужаса жарко, которое кипитъ и пышетъ свѣтомъ? А горныя, сѣверныя сказки, сказки о русалкахъ, эти неуклюжія порожденія фантазіи въ кожаныхъ штанахъ, сказки, высиженныя въ темныя осеннія ночи, въ деревянныхъ хижинкахъ, въ которыхъ виситъ съ потолка жалкая лампочка. Читала ли она сказки Тысячи и одной ночи? Ну, а эти сказки изъ Гудбрандсталя, это бѣдная, мужицкая поэзія, это пѣшая фантазія… да, она намъ родственна, это нашъ геній, мы не могли придумать лучше, мы стащили того-сего у другихъ, понемножку отовсюду понакрали. Что вы сказали? Ну да, нордландскія сказки, не то же ли самое и съ ними? Не получается ли у васъ отъ нихъ то же самое впечатлѣніе, какъ если бы вы слышали рыбака, выходящаго изъ лодки въ смазныхъ сапогахъ, въ которые морская вода набралась до верху? Мы ничего больше не сумѣли извлечь изъ угрюмой, мистической красоты моря. Нордландская яхта была бы для восточныхъ людей волшебнымъ кораблемъ, судномъ генія. Случалось ей видѣть такую яхту? Нѣтъ? Она имѣетъ видъ какого-го живого существа, точно большое животное женскаго пола. Носъ ея выдается на воздухъ, словно готовый на борьбу со всѣми четырьмя вѣтрами. Но, чтобы видѣть это, нужно имѣть нѣкоторый огонекъ, а чтобы разсказать, нуженъ мозгъ, чреватый мечтами, химерами. Нѣтъ, дѣло вотъ въ чемъ: солнце не свѣтитъ здѣсь, а норвежское солнце — это луна, фонарь, который даетъ норвежцу возможность только-только различать черное отъ бѣлаго. Кстати, это ради Бога, не должно быть принято ею какъ вызовъ, это лишь скромное мнѣніе нѣкоего агронома относительно нѣкоторыхъ географическихъ явленій.

— Я не понимаю, какъ все это у васъ своеобразно — сказала она, — мнѣ всякій разъ хочется смѣяться, когда я думаю объ этомъ. Повидимому, вамъ совершенно все равно, какой бы ни былъ затронутъ вопросъ: вы по всему и во всемъ каждому являетесь оппонэнтомъ. О Гладстонѣ ли зайдетъ рѣчь, о гальваническихъ ли цѣпочкахъ или о сказкахъ — всюду вы воплощенное противорѣчіе всему, что думаютъ другіе люди. Ну, это зато такъ интересно, что я только и прошу васъ: продолжайте, продолжайте! говорите еще! Мнѣ такъ этого хочется! Какое, напримѣръ, ваше мнѣніе о защитѣ отечества?

Онъ багрово покраснѣлъ и опустилъ голову. Какъ могла эта дѣвушка съ синими глазами такъ издѣваться надъ нимъ? Высмѣивать его, это еще понятно, но только не въ такую чудную ночь, не въ этомъ глубокомъ покоѣ! Онъ сказалъ тогда въ совершенномъ смущеніи:

— О защитѣ отечества? О защитѣ отечества? Что вы подъ этимъ разумѣете?

— Увѣряю васъ, мнѣ это просто такъ взбрело въ голову, — сказала она и также покраснѣла. — Вы не должны этимъ огорчаться. Дѣло, видите-ли, вотъ въ чемъ: мы хотимъ устроить базаръ, вечеринку въ пользу защиты отечества. Вотъ это теперь какъ разъ и вспало мнѣ на умъ.

Пауза. Вдругъ онъ взглянулъ на нее и глаза его просіяли:

— Сегодня вечеромъ, скажу вамъ, я счастливъ, а поэтому, быть можетъ, былъ черезчуръ болтливъ; но вы простите меня, не правда ли? Не находите ли вы, во всякомъ случаѣ, что происшествіе, которое я разсказалъ вамъ, было не очень красиво? Въ другой разъ я разсказалъ бы его немножко, можетъ бытъ, лучше, не знаю; но сегодня я слишкомъ доволенъ, чтобы быть вполнѣ на высотѣ. Я радуюсь на все и на всѣхъ; но больше всего радуюсь я тому, что имѣю счастье итти вмѣстѣ съ вами; да, я вамъ такъ глубоко, такъ глубоко благодаренъ, повѣрьте мнѣ! но счастливъ я еще и потому, что, мнѣ кажется, эта ночь — лучшая ночь, какую я когда-либо переживалъ. Я прямо не понимаю! Мнѣ кажется, точно я составляю часть этого лѣса, этого луга, что я — вѣтка какой-нибудь сосны или камень, пожалуй, скорѣе всего камень, но камень, насквозь проникнутый этимъ нѣжнымъ благоуханіемъ и покоемъ, которые окружаютъ насъ. Посмотрите-ка! Ахъ, посмотрите-ка! Ужъ разсвѣтаетъ. Видите эти серебряныя полосы? Ну, не чудно ли?!

Оба поглядѣли на свѣтлыя полосы; потомъ она опять остановила глаза на немъ и сказала:

— Да, если вы думаете, что я со своей стороны не благодарна вамъ за сегодняшній вечеръ, то вы ошибаетесь!

И сказала она это, ничѣмъ къ тому не вынужденная, вполнѣ добровольно, совершенно такъ, какъ будто ей доставляло удовольствіе произнести эти слова. Нагель внимательно взглянулъ ей въ лицо и сказалъ:

— Вы? Въ самомъ дѣлѣ? Какимъ счастливымъ вы меня дѣлаете! Да, я никогда не забуду этой ночи! Хотите, я покажу вамъ одинъ маленькій фокусъ съ соломенкой и вѣточкой, при чемъ соломенка окажется крѣпче вѣтки? Я такъ хотѣлъ бы, только изъ благодарности, сдѣлать все возможное, чтобы только доставить вамъ удовольствіе, чтобы доказать вамъ свою признательность. Но, впрочемъ, будемъ болтать, это лучше. Ахъ, сегодня вѣдь былъ Ивановъ день! Милая, ну, развѣ все это не опьяняюще-прекрасно? Посмотрите туда, позвольте мнѣ только указать вамъ на маленькія вещи, которыя производятъ на меня впечатлѣніе. Вотъ этотъ одинокій кустикъ можжевельника тамъ, напротивъ; посмотрите какъ онъ торжественно склоняется въ нашу сторону и какой у него славный видъ. А отъ сосны къ соснѣ паукъ протянулъ свою паутину; она кажется тщательной китайской работой, кажется солнцемъ, вытканнымъ изъ воды. Вѣдь вамъ не холодно? Я увѣренъ, что теперь вотъ тутъ, вокругъ насъ, танцуютъ тепленькіе смѣющіеся эльфы; но я все-таки разведу огонь, если вамъ холодно; не нужно?.. Послушайте, мнѣ вспомнилось сейчасъ: не тутъ ли, по близости, нашли Карльсена?

Она вскочила съ выраженіемъ негодованія на своемъ прекрасномъ лицѣ и сказала:

— Ахъ, нѣтъ, не говорите о немъ! Оставимъ его въ покоѣ, пожалуйста! Слыханое ли дѣло!

Онъ опять попросилъ извиненія и хотѣлъ оправдаться:

— Говорятъ, вѣдь, онъ такъ любилъ васъ, и я никакъ не могу поставить это ему въ вину.

— Любилъ меня? Да, можетъ быть, немного, это, конечно, возможно. Не говорятъ ли также, что онъ изъ-за меня покончилъ съ собою моимъ перочиннымъ ножомъ? Нѣтъ, теперь пойдемте!

Она встала. Она говорила съ оттѣнкомъ грусти, безъ смущенія или притворства, что очень удивило его. Она знала, что довела до смерти одного изъ своихъ поклонниковъ, и не подымала шуму изъ-за этого, не смѣялась надъ этимъ, не старалась извлечь изъ этого чего-нибудь лестнаго для себя, она говорила объ этомъ, какъ о грустномъ обстоятельствѣ, и только. Но какъ чиста, какъ хороша была она! Длинные, свѣтлые, заплетенные въ косы волосы падали на воротникъ ея платья, а на щекахъ ея былъ теплый, свѣжій румянецъ, на которомъ осѣлъ налетъ ночного тумана. На ходу она такъ легко покачивалась на своихъ высокихъ бедрахъ.