Кнут Гамсун - Мистерии (пер. Соколова)

…О, Царь Небесный. да неужели же всегда и всюду только круглые и жирные нули дѣлаютъ числа большими!..

Впрочемъ: точка!.. Къ чорту нули! Все это вранье наконецъ опостылѣло, и нечего къ нему возвращаться. Надо пойти въ лѣсъ и лечь тамъ подъ большими небесами, тамъ больше мѣста, больше простора для людей, чуждыхъ здѣсь, и для птицъ крылатыхъ… Найти сырое мѣстечко, лечь ничкомъ въ холодное болото и душевно радоваться, что сырость славно проникаетъ тебя насквозь; сунуть голову въ болотныя травы, въ тростники и губчатые листья, а червячки, и личинки и маленькія мягкія змѣйки поползутъ по твоему платью, по лицу и заглянутъ въ твои глаза своими зелеными шелковистыми глазами, а тебя въ это время убаюкиваетъ безпокойное молчаніе лѣса и воздуха. А Господь, возсѣдая въ небесахъ, пристально глядитъ на тебя внизъ. разсматриваетъ тебя какъ свою излюбленную мысль, свою навязчивую идею. Хо-хо, и приходишь тутъ въ рѣдкое, дивное настроеніе, исполненное чудной радости, какой ты никогда еще не испытывалъ; дѣлаешь все преднамѣренно безумное, перемѣшиваешь истинное съ ложнымъ, перевертываешь весь міръ наизнанку и радуешься этому, словно какому-нибудь славному дѣлу. Ощущаешь какой-то чудный порывъ къ тому, чтобы превознести до небесъ все то, что до сихъ поръ высмѣивалъ; радуешься, чувствуя себя способнымъ затѣять хоть маленькую борьбу за вѣчную свободу, чувствуешь себя готовымъ взять на себя задачу усовершенствованія обуви для почтальоновъ, замолвить словечко за Понса Викнера и подробно защищать юдоль земную и Виктора Гюго. Чортъ бы побралъ тогда истинную взаимную связь вещей, она тебя уже не заботитъ, ты плюешь на нее и — будь, что будетъ! Не такъ ли? Надо же дать себѣ разойтись на волѣ! И берешь свою арфу и поешь псалмы и пѣсни, чтобы насмѣяться надъ всевозможными литературными описаніями.

Съ другой стороны, предоставляешь душѣ своей носиться по вѣтру по волнамъ, отдаваясь самой отчаянной галиматьѣ. Пусть несется, пусть несется; хорошо отдаться порыву, не разсуждая. Да и зачѣмъ разсуждать? Хе-хе, развѣ страннику, пригвожденному къ мѣсту, нельзя въ послѣднее мгновеніе свое предаться свободѣ? Да или нѣтъ? Точка! И предаешься свободѣ вволю!

Вотъ передъ тобою все, что ты могъ бы свершить; силы свои ты могъ бы приложить къ миссіонерству, къ японскому искусству, къ Галлингдальской желѣзной дорогѣ, къ чему бы то ни было, лишь бы сдѣлать цѣннымъ свое участіе въ мірѣ, лишь бы поставить что-нибудь на ноги. Тебѣ дѣлается яснымъ, что человѣкъ, въ родѣ I. Гансена, высокоуважаемаго хозяина портняжной мастерской, которому недавно былъ заказанъ сюртукъ для Минутты, — имѣетъ за собой величайшія заслуги какъ человѣкъ и гражданинъ; и начинаешь съ того, что уважаешь его, а кончаешь тѣмъ, что любишь его. Почему бы и не полюбить его? Отъ избытка веселья, отъ непреодолимаго стремленія къ противорѣчію, отъ ожесточенной радости, потому что тебя наконецъ подхватило и ты отдался чудному потоку. И ты шепчешь I. Гансену на ухо о своемъ восхищеніи передъ нимъ, искренно желаешь ему всякаго счастья, а когда уходишь отъ него, — суешь Богъ вѣсть зачѣмъ ему въ руку свою собственную медаль за спасеніе. Почему не сдѣлать этого, разъ ты отдался чудному потоку? Но этого еще недостаточно, ты начинаешь еще раскаиваться въ томъ, что, кажется, неуважительно отзывался когда-то объ Олэ изъ стортинга. И вотъ ты отдаешься прямо сладчайшему безумію; хо-хо, какъ ты отдаешься ему.

Чего только не сдѣлалъ Олэ изъ стортинта для отечества! И ты внимательно устремляешь внутренній взоръ свой на его вѣрную и благородную работу и сердце твое размягчается. Сердечная доброта проникаетъ тебя насквозь, ты плачешь, рыдаешь отъ состраданія къ нему и въ душѣ своей даешь клятву воздать ему вдвое и втрое. Мысль объ этомъ старикѣ изъ страждущаго, борющагося народа переполняетъ тебя порывомъ сочувственной скорби, вызываетъ наконецъ дикій, неистовый вопль. Въ отмщеніе за Олэ ты чернишь всѣхъ другихъ и весь міръ; тебѣ доставляетъ удовольствіе всѣхъ ограбить дотла въ его пользу; ты подыскиваешь, чтобы воздать ему честь, самыя изящныя, самыя щедрыя выраженія. Ты говоришь прямо, что именно Олэ сдѣлалъ больше всѣхъ изъ всего уже сдѣланнаго въ мірѣ, что онъ написалъ единственный трактатъ о спектральномъ анализѣ, достойный быть прочитаннымъ, что, собственно говоря, это онъ вспахалъ американскія преріи въ 1719 году, что онъ изобрѣлъ телеграфъ и, сверхъ того, пять разъ побывалъ на Сатурнѣ и разговаривалъ съ Господомъ Богомъ. Ты отлично знаешь, что Олэ ничего этого не сдѣлалъ, но отъ вящшаго доброжелательства все-таки говоришь: онъ это сдѣлалъ, онъ это сдѣлалъ, и горячо плачешь, и клянешься и безпощадно обрекаешь себя на самыя ужасныя адскія мученія, если эти сдѣлалъ не Олэ, а кто-нибудь другой. Зачѣмъ ты все это продѣлываешь? Отъ доброты душевной, чтобы щедро вознаградить Олэ! И вдругъ, чтобы доставить ему высшее удовлетвореніе, ты разражаешься пѣсней и, безбожно богохульствуя, поешь, что даже міръ создалъ Олэ, и солнце и звѣзды Олэ посадилъ на ихъ мѣста и онъ же ихъ поддерживаетъ; и къ этому присоединяешь длинный рядъ ужасныхъ богохульныхъ клятвъ въ томъ, что это именно такъ, а не иначе. Короче говоря, для того, чтобы удовлетворить свое добродушіе, жертвуешь мыслью, и самая мысль твоя отдается чудному, восхитительному распутству, отдается разврату съ клятвами и низостью. И каждый разъ, когда ты придумываешь и говоришь что-нибудь уже совершенно неслыханное, — ты подымаешь колѣнки, прижимаешь ихъ къ себѣ и тихонько заливаешься смѣхомъ отъ радости, что получилъ наконецъ дѣйствительно достойное возмездіе. Да, у Олэ должно быть все, Олэ этого заслуживаетъ, потому что ты когда-то говорилъ о немъ непочтительно и теперь каешься въ этомъ.

Пауза. — Да, какъ же это было, не сказалъ ли я еще однажды злѣйшей безвкусицы относительно одного тѣла, которое… да, мертваго тѣла… постой-ка… Да, это была молодая дѣвушка; она умерла и благодарила Бога за то, что Онъ одолжилъ ей на время тѣло, которое ей впрочемъ оказалось ненужнымъ. Погоди, это была нѣкая Мина Мескъ; помню, помню и глубоко стыжусь. Сколько вотъ такъ болтаешь на воздухъ, а потомъ жалѣешь, а потомъ стонешь изъ-за этого и громко вскрикиваешь отъ стыда! Правда, при этомъ былъ только Минутта, и онъ одинъ слышалъ это, но я стыжусь этого передъ самимъ собою. Нечего жъ и говорить о томъ, что я однажды сморозилъ еще болѣе ужасную вещь относительно эскимоса и бювара. Фу прочь! Господи Боже, тутъ есть отъ чего живымъ лечь въ могилу!.. Нѣтъ, тише, заткни уши! Чортъ бы побралъ угрызенія совѣсти! Только подумать, что если когда-нибудь соберутся сонмы спасенныхъ изъ всѣхъ народовъ въ своемъ небесномъ величіи, ты тоже будешь съ ними! Ура! Какъ все это скучно, Боже! Какъ скучно все это…