Кнут Гамсун - В сказочной стране. Переживания и мечты во время путешествия по Кавказу (пер. Лютш)

Тогда Бѣлинскій сдѣлался сдержанъ. Что за несчастіе! писалъ онъ, у Достоевскаго несомнѣнный талантъ; но если онъ теперь уже воображаетъ себя геніемъ вмѣсто того, чтобы работать надъ своимъ развитіемъ, то онъ не сможетъ идти впередъ. — И Достоевскій, считая себя геніемъ, работалъ надъ своимъ развитіемъ и ушелъ такъ далеко, что до сихъ поръ еще никто не могъ сравняться съ нимъ. Богъ вѣсть, задавался ли бы Достоевскій болѣе высокими задачами, если бы не мнилъ себя геніемъ? Вотъ передъ нами двѣнадцать томовъ его произведеній, и никакіе другіе двѣнадцать томовъ не могутъ помѣряться съ этими.

Что я говорю, никакіе другіе двадцать четыре тома. Вотъ, напримѣръ, маленькая повѣсть: «Кроткая». Совсѣмъ маленькая книжечка, но для всѣхъ насъ она черезчуръ велика, черезчуръ недостижимо велика. Сознаемся въ этомъ.

Я думаю, что заявленіе Бѣлинскаго, будто Достоевскій не пойдетъ впередъ, если станетъ теперь же считать себя за генія вмѣсто того, чтобы работать надъ своимъ развитіемъ, было имъ вычитано и заучено, ибо подобныя представленія были весьма употребительны въ современной ему Западной Европѣ. Столько-то и столько-то фунтовъ бифштекса въ недѣлю, столько-то и столько-то прочесть книгъ, столько-то и столько-то просмотрѣть картинъ, извѣстная порція «культурныхъ вѣяній» — необходимы для развитія генія. Достоевскому, дескать, слѣдовало бы побольше поучиться, прежде всего скромности, которая въ глазахъ всѣхъ заурядныхъ людей является добродѣтелью…

Думаю о Толстомъ. Я не могу подавить въ себѣ подозрѣнія, что въ жизнь этого великаго писателя замѣшалось что-то поддѣльное, словно какая-то честная фальшь. Первоначально это, вѣроятно, произошло отъ истинной безпомощности: что-нибудь сильный человѣкъ да долженъ измыслить, а такъ какъ жизненныя утѣхи были уже исчерпаны, то онъ и ударился со своей природной суровостью въ религіозное ханжество. Въ началѣ онъ, вѣроятно, немножко притворялся, но затѣмъ это вошло въ привычку, даже, статься можетъ, въ природу. Всегда опасно заводить какую-нибудь игру. Генрихъ Ибсенъ дошелъ до того, что годами въ извѣстный часъ въ извѣстномъ Мюнхенскомъ кафе изображалъ сфинкса. Потомъ ему поневолѣ пришлось дѣлать то же; куда бы онъ ни пришелъ, онъ долженъ былъ въ извѣстный часъ и на извѣстномъ стулѣ изобразить людямъ сфинкса, потому что всѣ люди этого ожидали. Его это, можетъ быть, страшно стѣсняло подчасъ; но онъ былъ черезчуръ силенъ, чтобы прекратить эту игру. Ахъ, что же за два гиганта силы, Толстой и Ибсенъ! всякій другой наврядъ ли смогъ бы выдержать подобную игру дольше недѣли. А все же оба проявили бы, пожалуй, еще большую силу, если-бъ своевременно могли прекратить игру. Къ несчастью, и я, и многіе другіе обыкновенные люди только насмѣхаемся надъ ними за это. Разумѣется, чтобы перенести это, надо быть въ достаточной мѣрѣ великимъ; мы и сами будемъ также осмѣяны. Но будь они сами еще хоть чуточку помельче, то, быть можетъ, они и сами посмѣялись бы надъ своею собственной, годами существовавшей глупостью. То, что они хотятъ другихъ, а въ концѣ-концовъ и себя самихъ увѣрить, будто игра эта является для нихъ истинною необходимостью, показываетъ лишь переломъ въ ихъ личности, которая умаляетъ ихъ, низводитъ съ пьедестала. Великое поэтическое произведеніе стремится къ тому, чтобы изгладить этотъ переломъ. Стоять на одной ногѣ — это фокусъ! естественное положеніе — это стоять на двухъ ногахъ, не прибѣгая къ безумнымъ тѣлодвиженіямъ.

«Война и Миръ», «Анна Каренина» — никто не создавалъ величайшихъ произведеній поэзіи въ этомъ родѣ. И нисколько не удивительно, что впечатлительный сотоварищъ по литературѣ на смертномъ своемъ одрѣ просилъ Толстого побольше писать такихъ произведеній. Но, сидя здѣсь и раздумывая обо всемъ этомъ, я болѣе чѣмъ хорошо понимаю и прощаю Толстому его отвращеніе создавать для людей произведенія изящной литературы, хотя бы даже самыя превосходныя. Пусть заботятся объ изящной литературѣ другіе, чувствующіе себя отрадно въ этой области, дорожащіе ею, какъ подвигомъ, и высоко ставящіе приносимую ими славу. Но напрасныя попытки великаго автора творитъ въ сферѣ философіи и мышленія, по моему мнѣнію, онѣ отталкиваютъ отъ него. Это-то и дѣлаетъ его положеніе похожимъ на придуманную позу. Онъ раздѣляетъ участь Ибсена. Ни одинъ изъ нихъ не мыслитель, но оба во что бы то ни стало желаютъ быть таковыми. Этимъ, какъ они полагаютъ, они являются болѣе интересными, болѣе содержательными. Тутъ-то появляемся мы, мелкіе людишки, и высмѣиваемъ ихъ, что они, впрочемъ, переносятъ съ свойственнымъ имъ величіемъ. Мышленіе есть одно, а разсужденіе совсѣмъ другое. Раздумье же есть нѣчто третье. Они мечтатели, но мечтателей такъ много на свѣтѣ. Одинъ крестьянинъ въ Гудбрансдамнѣ промечталъ всю свою жизнь и сдѣлался всеобщей басней, какъ ни свѣтелъ былъ его умъ. Лобъ его былъ такъ же высокъ, какъ у любого поэта. Между прочимъ, онъ изобрѣлъ часы, которые могли бы одновременно со всѣхъ четырехъ сторонъ показывать время. Въ моментъ этой идеи онъ былъ какъ разъ въ горахъ и везъ домой кормъ для скота.

Всегда, когда позже разсказывалъ онъ объ этомъ событіи, онъ плакалъ, обыкновенно прибавляя, что онъ также и въ тотъ день везъ домой кормъ для скота. И онъ сдѣлался, какъ въ своихъ глазахъ, такъ и въ глазахъ прочихъ жителей, басней всей долины.

Философія Толстого представляетъ собою смѣшеніе старыхъ аксіомъ съ удивительно плохими собственными выдумками. Недаромъ онъ принадлежитъ къ народу, который во всей своей исторіи не можетъ указать ни одного мыслителя. Точно такъ же, какъ и соотечественники Ибсена, Норвегія и Россія обѣ произвели немало великаго и прекраснаго, но не дали ни одного мыслителя, по крайней мѣрѣ, вплоть до появленія обоихъ великихъ писателей, Толстого и Ибсена.

Я нахожу, впрочемъ, совершенно понятнымъ, что поэты въ этихъ странахъ сдѣлались мыслителями: такъ и должно было случиться. Это не было при томъ добровольнымъ выборомъ, нѣтъ, было совершенно послѣдовательно, что именно поэты, а не сапожники стали мыслителями. Я могъ бы пояснить это еще больше и высказать свои соображенія, какъ все это случилось, но тогда пришлось бы мнѣ напередъ еще разъ хорошенько осмотрѣть, плотно ли закрыты также и окна, а тамъ уже развить свои взгляды.

Кто достаточно пожилъ на свѣтѣ, чтобы припомнить семидесятые годы, знаетъ, что за перемѣна въ писателяхъ произошла съ той поры. До той эпохи они были пѣвцами, людьми настроенія, разсказчиками, потомъ они были захвачены духомъ времени и стали работниками, воспитателями, реформаторами. Англійская философія со своими стремленіями къ пользѣ и счастію первая стала властвовать надъ людьми и преображать литературу. Отсюда возникла литература, если и не богатая фантазіей, зато обладающая трудолюбіемъ и разумностью. Можно было писать обо всемъ, что только являлось осязательнымъ, было бы только написанное «вѣрно дѣйствительности», и это-то создало въ различныхъ странахъ множество великихъ писателей. Литература разрослась. Она популяризировала науку, толковала о соціальныхъ вопросахъ, реформировала установленія. На сценѣ можно было описать въ драматической формѣ спину доктора Ранка и мозгъ Освальда, а въ романахъ открывалось обширное поприще даже спорамъ о погрѣшностяхъ въ переводахъ Библіи. Писатели стали людьми съ разносторонними воззрѣніями; читатели спрашивали другъ друга, что думаютъ авторы объ эволюціонной теоріи, что новаго сказалъ Золя относительно законовъ наслѣдственности, что открылъ Стриндбергъ въ области химіи. Изъ всего этого вышло то, что писатели выдвинулись въ жизни на такое мѣсто, котораго никогда раньше не занимали. Они стали учителями народа, они знали обо всемъ и поучали всему. Журналисты спрашивали ихъ мнѣнія относительно вѣчнаго мира, религіи и міровой политики, и какъ скоро появлялись о томъ замѣтки въ иностранныхъ газетахъ, мѣстные листки тотчасъ же перепечатывали ихъ, какъ бы для пущаго доказательства, что ихъ писатели знаменитые люди. Въ концѣ-концовъ у людей составилось представленіе, что ихъ писатели явились завоевателями вселенной, они властно захватили въ свои руки современную духовную жизнь, они заставляютъ задумываться цѣлыя націи. Это ежедневное восхваленіе, естественно, должно было въ концѣ-концовъ воздѣйствовать на людей, и безъ того имѣвшихъ ранѣе склонность къ позированію. Я, поистинѣ, удивительный человѣкъ! говорили они, вѣроятно, про себя; такъ напечатано во всѣхъ газетахъ, весь свѣтъ держится того же мнѣнія, не можетъ же это быть неправдой! И такъ какъ у народа не было мыслителей, то поэты и сдѣлались таковыми; они заняли это мѣсто безъ возраженій, безъ улыбокъ. У нихъ было, быть можетъ, не болѣе познаній въ философіи, чѣмъ у любого среднеобразованнаго человѣка, но на основаніи вышесказаннаго они нашли возможнымъ стать на одну ногу, наморщить чело и возвѣстить современникамъ свою философію.