Сергей Толстой - Собрание сочинений в пяти томах (шести книгах). Т.1

А между тем, условия жизни становились все труднее. Нередко Ваня, сидя в уголке, задумчиво молол на кофейной мельнице какие-то рогатые зеленые семечки вроде диких бобов, чтобы попытаться испечь из этих семечек что-нибудь вроде лепешки. Пробные лепешки не получались. Вокруг рассказывали страшные истории, и эти истории не были слухами… Случаи убийств на дорогах вокруг деревни становились все чаще. Убивали из-за какой-нибудь ерунды, краюхи хлеба, ботинок… Дорога из деревни в приходскую церковь делала большой круг, который издавна все срезали, проходя лесной тропинкой. Недавно, заинтересовавшись дурным и сильным запахом, исходившим из кустов, рядом с этой тропинкой обнаружили полуразложившийся труп. В нем опознали молоденького солдата из соседней деревни. Простуженный на фронте и заболевший туберкулезом, он был демобилизован и возвращался домой. Не дойдя каких-нибудь двух верст до родной деревни, он стал жертвой бандитов. Эти последние орудовали целой шайкой. Неделю спустя в том же лесу пропал крестьянин с лошадью. Отправившись на розыски, обнаружили в кустах два трупа сразу (второй так и не опознали)… Свидетельства очевидцев, которым после столкновения с бандитами удалось убежать, передавались из уст в уста, и лес, начинавшийся сразу же возле деревни, стали обходить все. Общее обнищание становилось все сильнее. На железных дорогах заградительные отряды обирали мешочников, отбирая у них продукты. Но мешочников становилось все больше. В их число постепенно втягивались и некоторые наши соседи победнее. Бобылка Прасковья, которая жила рядом и чей сын Мишутка вечно сидел на самой дороге под нашими окнами в коротенькой, выше пупка, рубашонке, горланя: «Вставай, поднимайся, рабочий народ», — и посыпая из обеих горстей белобрысую головенку дорожной пылью, тоже собралась в дорогу. Перепоручив сына соседям, она взвалила на плечи мешок картофеля и, тяжело дыша, побрела к станции… Спустя три дня Прасковья вернулась без картофеля, с пустыми руками. Она благополучно добралась до Москвы и обменяла картошку на муку, чай, сахар и ботинки для сына. На обратном пути все это у нее отобрали. Приходилось голодать дальше…

А у соседей слева были похороны. В белой рубахе лежал под иконами хозяин — высокий рыжебородый красивый мужик. Жена и дочь голосили навзрыд. В избе толпились сочувствующие и любопытные. Под шумок вспоминали, что еще в молодости покойник был изобличен в крупной краже и жестоко наказан розгами; с тех пор он постоянно прихварывал, пока не слег окончательно и не помер от какого-то внутреннего кровоизлияния…

Еще через несколько домов тоже слышались плач и причитания. Но здесь и слезы, и жалостное пение были только данью традиции. Это «гуляла» свадьба, и подружки оплакивали невесту. «Петр и Павел — час убавил», — как говорится в пословице, но они же принесли разрешение летнему посту, и опять по деревне закружились венчальные хороводы. Народ в деревне был не фабричный, и частушки здесь все еще не стали популярными. Свадьбы вершились по старинным обычаям. Молодых осыпали хмелем, одаривали подарками, жених выкупал невесту, посаженные родители, дружки, величания и подблюдные песни, убранные цветами кони и девишники — все велось по старому чину, ничто не забыто. Нарядные девушки, в вышитых кофтах и сарафанах с бубенчиками, толпились у ворот с утра и до поздней ночи, и если сама невеста не разливалась перед венцом в три ручья, то не одни только подруги, но и сам жених начинал подозрительно поглядывать на такую бесчувственность…

Девушки и молодки в Мокшине были как на подбор красивые и, одеваясь по-городскому в обычные праздники, хранили для нужных случаев и свои национальные костюмы…

Одна из деревенских красавиц, так и прозванная нами: «бархатная барышня», ежедневно перед закатом надевала черное бархатное платье и, несмотря на любую жару, проходила в нем по всей деревне, чтобы через полчаса возвратиться, таща за рожки двух маленьких белых козлят. Под зеленым навесом деревьев, окаймлявших улицу, эти козлята на фоне черного бархата были так декоративны, что даже отец с удовольствием наблюдал за ритуалом появлений этой сельской Эсмеральды и не острил над ее наивным кокетством. Младший брат этой «бархатной барышни» Володя был немногим старше меня, и мы с ним не раз бегали по утренней росе в лес за земляникой, но к тому времени, когда в лесу стали появляться первые грибы, страшные находки заставили и взрослых обходить этот лес возможно дальше.

……………………………………………………

В начале июля наша приходская церковь в селе Тешилове готовилась справлять свой юбилей, кажется, четырехсотлетие.

Священник о. Сергий, навещавший теток, рассказал, что в этот день состоится торжественное богослужение, которое совершит Тихон, викарный епископ Уральский и Николаевский, который проездом из Москвы в свою епархию заедет всего на один день. К своему рассказу он добавил, что слышал много хорошего об этом епископе как о человеке святой жизни…

В жаркий день, когда должна была отмечаться эта юбилейная дата, все мы с утра отправились в церковь. На дороге было много народа. Почти вся деревня — и старики, и молодежь, прифранченные по-праздничному, небольшими группами тянулись в том же направлении, что и мы…

Когда мы пришли, церковь уже была полна; много народу толпилось в ограде, а отовсюду прибывали и подъезжали новые. Долгая торжественная служба с крестным ходом только еще начиналась. Мы стояли довольно далеко, и я лишь издали видел высокую фигуру епископа в митре и блистающем облачении. Он чистым и громким голосом возглашал все, что следовало по ходу богослужения, входил в алтарь и выходил из него. Усиленный хор певчих с двумя приглашенными регентами пел на обоих клиросах. Солнечные лучи освещали протертый иконостас, блестящие ризы икон, убранные полевыми цветами; клубились волнистые голубые облака ладана… В самом конце обедни епископ, уже без облачения, вышел в фиолетовой мантии на амвон и обратился к присутствующим.

Я знал уже, как знали, вероятно, и многие из бывших в этот день в церкви, что самое скучное из всего совершающегося здесь — это проповедь. В это время часто даже и мама с Верой выходили из церкви, но тут отец взял меня за руку и постарался продвинуться поближе…

Первые звуки немного глуховатого, но ясного голоса оказались совершенно иными, чем тон его возгласов во время богослужения. Они были очень негромкими и не могли, да, казалось, и не стремились заглушить сморкания, перешептывания, кашля, шарканья ног. Люди выходили из церкви и входили. У дверей стало тесно, а впереди — относительно свободно. Кто-то даже довольно громко разговаривал, проталкиваясь к выходу…