Эмиль Золя - Западня

— Замолчите, дядя Базуж! — строго сказал Лорийе, прибежавший на шум голосов. — Ваши шутки неуместны. Если мы пожалуемся, вас уволят… Немедленно уходите: вы не уважаете правил.

Факельщик ушел, но с улицы долго еще доносилось его бормотание:

— Какие там правила?! Нет никаких правил, нет их, и все тут… Есть только честность!

Наконец пробило десять. Катафалк, видно, запаздывал. В прачечной уже собрался народ: друзья и соседи, г-н Мадинье, Бурдюк, г-жа Годрон, мадемуазель Реманжу. Каждую минуту между створками ставен или в широко открытой двери появлялась чья-нибудь голова: все смотрели, не приехал ли наконец проклятый катафалк. Родственники, столпившиеся в маленькой комнатке, пожимали руки посетителям. Тишину то и дело нарушал торопливый шепот; лихорадочное нетерпение чувствовалось во всем — и в громком шелесте юбки г-жи Лорийе, забывшей где-то носовой платок, и в быстрых шагах г-жи Лера, искавшей, у кого бы взять молитвенник. Вновь прибывшие замечали прежде всего открытый гроб, стоявший посреди комнаты, перед кроватью; все невольно посматривали на него, прикидывая, что грузной мамаше Купо никак не поместиться в таком узком ящике, и молча переглядывались с этой затаенной мыслью в глазах, не смея высказать ее вслух. Вдруг у входной двери засуетились: появился г-н Мадинье и, подняв руку, торжественно объявил:

— Приехали!

Но это был еще не катафалк. Поспешно вошли друг за дружкой четверо факельщиков в черных обшарпанных сюртуках, побелевших в тех местах, где они терлись о гробы; у всех четверых были красные рожи и грубые руки ломовиков. Впереди выступал очень пьяный, но очень пристойный дядя Базуж: за работой к нему всегда возвращалось самообладание. Они не сказали ни слова и, слегка склонив голову, казалось, определяли на глаз, сколько может весить покойная мамаша Купо. Дело не затянулось, старуху упаковали в два счета. Самый щуплый из факельщиков, молоденький косоглазый паренек, высыпал в гроб мешок отрубей и разровнял их, уминая кулаком, словно тесто. Другой, высокий и тощий, весельчак с виду, постелил сверху простыню. И, не мешкая, все четверо разом взялись за покойницу, двое подхватили ее за ноги, двое — за голову. А затем раз-два — и готово! Блин и тот не перевернули бы скорее. Зрителям, с любопытством следившим за ними, показалось, что мамаша Купо сама прыгнула в ящик. Она улеглась в нем, как у себя дома, он пришелся ей впору, тютелька в тютельку, так что было слышно, как платье зашуршало о боковые стенки. Получился ни дать ни взять портрет в рамке. Хоть и впритык, а старуха все-таки поместилась в гробу, к удивлению всех окружающих, — видно, она ссохлась со вчерашнего дня. Между тем факельщики выпрямились и застыли в ожидании; косоглазый поднял крышку гроба, как бы приглашая родных проститься с усопшей; дядя Базуж взял в рот несколько гвоздей и приготовил молоток. Тогда Купо, его сестры, Жервеза и другие бросились на колени и принялись целовать навеки покидавшую их мамашу; все плакали, и горячие слезы, падая на покойницу, катились по ее застывшему, холодному как лед лицу. Долго не смолкали рыдания. Крышка гроба опустилась; дядюшка Базуж начал забивать гвозди с ловкостью завзятого упаковщика: по два удара на гвоздь; поднялся такой грохот, словно чинили мебель, и он заглушил рыдания близких. Все было кончено. Пора и в путь.

— Ну можно ли задавать форсу в такую минуту! — сказала г-жа Лорийе мужу, заметив стоящие перед дверью похоронные дроги.

Катафалк взбудоражил всю улицу. Торговка потрохами переговаривалась с приказчиками из бакалейной лавки, щупленький часовщик выбежал на тротуар, соседи высовывались из окон. Только и было разговору, что о ламбрекене с белой бахромой. Эх, лучше бы Купо расплатились с долгами! Правы Лорийе — спесь не утаишь, она так и бьет в нос.

— Стыд и срам! — говорила тем временем Жервеза о золотых дел мастере и его жене. — Подумать только, эти сквалыги букетика фиалок для матери и то пожалели.

В самом деле, супруги Лорийе пришли с пустыми руками. Г-жа Лера принесла венок из искусственных цветов. Кроме того, на гроб положили венок из бессмертников и букет, купленные четой Купо. Факельщикам пришлось поднатужиться, чтобы поднять гроб и установить его. Провожающие долго не могли построиться. Наконец траурная процессия двинулась. Первыми шли Купо и Лорийе, оба в сюртуках, держа шляпу в руке; кровельщик совсем ослабел от горя, а также от двух стаканов вина, выпитых натощак; он цеплялся за руку зятя, ноги у него подкашивались, голова трещала. За ними шествовали остальные мужчины — г-н Мадинье, степенный, весь в черном, Бурдюк в пальто, надетом поверх рабочей куртки, Бош в ярко-желтых брюках, привлекавших все взгляды, Лантье, Годрон, Биби Свиной Хрящ, Пуассон и другие. Потом следовали дамы: г-жа Лорийе в наскоро переделанной юбке покойницы, г-жа Лера, прикрывавшая шалью траурную кофточку с сиреневой отделкой, а за ними — Виржини, г-жа Годрон, г-жа Фоконье, мадемуазель Реманжу и прочие. Похоронная процессия медленно двигалась по улице Гут-д’Ор; факельщики разделились: двое шли впереди, двое по бокам катафалка, при виде которого женщины крестились, а мужчины снимали шляпы. Жервеза задержалась, чтобы запереть прачечную. Потом, попросив г-жу Бош присмотреть за дочерью, она бегом догнала шествие; Нана, которую привратница держала за руку, стояла в подворотне и глядела во все глаза, как ее бабушка медленно удаляется по улице в красивом экипаже.

В ту самую минуту, когда запыхавшаяся прачка присоединилась к траурной процессии, появился Гуже. Он подошел к мужчинам, но тут же обернулся и кивнул Жервезе, да так приветливо, что она сразу почувствовала себя очень несчастной и снова разрыдалась. Жервеза оплакивала не только мамашу Купо, — она оплакивала другую, более страшную утрату, хотя и не могла сказать, какую именно, и все же огромная тяжесть лежала у нее на сердце. Всю дорогу она прижимала платок к глазам. Г-жа Лорийе не плакала, щеки у нее пылали, и она неодобрительно косилась на невестку, словно обвиняя ее в притворстве.

С отпеванием покончили в один миг, но обедня немного затянулась, так как священник был очень стар. Бурдюк и Биби Свиной Хрящ предпочли остаться на улице, чтобы не класть денег в кружку. Г-н Мадинье все время следил за службой и делился впечатлениями с Лантье: эти комедианты-священники так и сыплют латинскими словами, а сами даже не понимают, что говорят; в сердце у них нет ни капли чувства, им все равно — хоронить людей, женить их или крестить. Затем г-н Мадинье принялся поносить церковный ритуал — горящие свечи, заунывное пение, всю эту пышность, выставляемую напоказ перед родственниками. Право, выходит, что дважды теряешь близких: сначала дома, а потом в церкви. Мужчины согласились с ним, и действительно, по окончании обедни наступила тягостная минута, когда провожающие, бормоча молитвы, потянулись мимо гроба, кропя его святой водой. К счастью, кладбище было недалеко — маленькое кладбище предместья Ля Шапель, выходившее на улицу Маркаде. Траурная процессия добралась до него вразброд, люди шумели, беседовали о своих делах, топали ногами. Мерзлая земля звенела, так и хотелось попрыгать, чтобы согреться. Могила, возле которой поставили гроб, уже обледенела, — белая, бугристая, она напоминала каменоломню, и провожающие, столпившиеся возле куч вырытой земли, находили, что не очень-то весело стоять и ждать на таком морозе, глазея на эту зияющую яму. Наконец из соседнего домика вышел священник в облачении; он дрожал от холода, и при каждом «De profundis» [3] «Из глубин воззвал» (лат.) — католическая молитва. облачко пара вылетало у него изо рта. В последний раз осенив себя крестным знамением, он поспешно ушел: видно, у него не было никакого желания затягивать панихиду. Могильщик взялся за лопату, но земля так промерзла, что он отламывал огромные комья, которые, падая в глубину, бомбардировали крышку гроба; оглушительные раскаты следовали один за другим, казалось, гроб вот-вот разлетится на части. Такая музыка даже у бесчувственного человека всю душу вымотает. Рыдания возобновились. Провожающие уже вышли на улицу, а эта канонада все еще преследовала их. Бурдюк, дуя на свои окоченевшие пальцы, проговорил вслух: