Генри Джеймс - Мадонна будущего. Повести

Через два дня он ворвался к Денкому с номером литературного еженедельника. Вернулся он потому, что он беспокоился, и, кроме того, он никак не мог отказать себе в удовольствии показать потрясающую рецензию на «Зрелые годы». Статья была по крайней мере не глупой и вполне соответствующей: восторги, признание, попытки определить автору честно заслуженное им место. Денком все принял, со всем согласился; он не спрашивал, не возражал, он провел два тяжелых дня и неважно себя чувствовал. Он решил, что, поскольку никогда больше не встанет, визит к нему теперь можно считать извинительным, даже вздумай доктор задержаться, но сам он может только рассчитывать на снисхождение и стараться ни к кому не предъявлять высоких требований. Денком, помня про Лондон, смотрел в сияющие глаза своего гостя, надеясь прочесть в них, что графиня умиротворена и доктор восстановлен в правах, но ничего не увидел, кроме мальчишеского восторга по поводу пары газетных фраз. Денком читать не мог, но, когда доктор захотел перечесть ему статью еще раз, покачал головой, нисколько не закружившейся от похвал:

— Нет, спасибо… впрочем, одно тут написано правильно: сколько я еще мог бы сделать!

— Люди обычно сколько «могли бы», столько и делают, — изрек доктор Хью.

— Обычно да, а я был дурак! — сказал Денком.

Доктор Хью действительно задержался в Борнмуте — дело быстро шло к развязке. Через два дня Денком робко, словно бы в шутку, заикнулся о «второй попытке», о которой, конечно, теперь не может идти и речи. Молодой человек на минуту замер, а потом воскликнул:

— Она будет, будет! Это будет попытка читателя — увидеть, понять, отыскать жемчужину!

— Жемчужину! — горько вздохнул бедный Денком. На его пересохших губах мелькнула улыбка, холодная, словно зимний закат, улыбка, когда он, помолчав, произнес: — Никакой жемчужины нет, она то прекрасное, чего я не написал, ее нет и не будет.

С той минуты он все реже приходил в себя, никого вокруг не замечая. Передышка, когда они познакомились с доктором Хью, оказалась короткой, болезнь была неумолима и разрушала безжалостно, как трещина — океанское судно. Денком, ни на что больше не рассчитывая, не жалуясь и не рассуждая, стремительно шел ко дну, несмотря на все искусство его молодого друга, чьи незаурядные способности теперь от души оценил старый врач, и на все их старания избавить Денкома от боли. Однажды, перед самым концом, он все-таки дал понять, что двухдневное отсутствие доктора не прошло незамеченным, — он вдруг приоткрыл глаза и спросил, не с графиней ли тот провел оба дня.

— Графиня умерла, — сказал доктор. — Я знал, что при определенном стечении обстоятельств ей долго не протянуть. Я попал на похороны.

Глаза Денкома приоткрылись шире.

— Она оставила вам «приличное состояние»?

Молодой человек беспечно расхохотался:

— Ни пенса. Она меня прокляла.

— Прокляла?! — простонал Денком.

— За то, что я ее бросил. Я бросил ее ради вас . Пришлось выбирать, — сказал доктор.

— И вы выбрали бедность?

— Я выбрал наш с вами роман и готов отвечать за последствия, каковы бы они ни были, — улыбнулся доктор Хью. Потом он легкомысленно произнес: — Черт с ним, с наследством. Не моя вина, что ваши книги невозможно выбросить из головы.

В ответ на свою шутку доктор услышал беспомощный стон, и много часов, много дней подряд Денком пролежал, неподвижный и ко всему безучастный. Потом ему показалось, будто он наконец, за все свои труды и старания, получил объяснение, такое ясное, такое очевидное, что он преисполнился верой, взволновавшей его и смягчившей отчаяние. У него прошло чувство, будто он тонет в ледяной воде, теперь он плыл, легко и свободно. Объяснение было замечательное, проливавшее свет на все. Перед концом он сделал доктору знак и, когда тот опустился на колени рядом с постелью, попросил придвинуться ближе.

— Вы помогли мне понять, что это все было сплошная иллюзия.

— Только не ваша слава, мой дорогой друг, — прошептал молодой человек.

— «Слава»… какая слава! Слава — это когда сдал экзамен, нашел свое и оставил людям. Главное, стать нужным людям. Вы, конечно, меня полюбили, но вы исключение.

— Вы столького добились! — сказал доктор Хью, вложив в свой молодой голос оптимизм благовеста.

Денком помолчал, собираясь с силами, и проговорил:

— «Вторая попытка» — вот что иллюзия. Не должно быть второй попытки. Мы движемся наугад, делаем то, что можем, отдаем то, что есть. Наши искания — это наша страсть, а в страсти и есть смысл. Все остальное — игры искусства.

— Но если вы искали, искали отчаянно, значит, вы создали свое, — мягко ответил доктор.

— Каждый что-то да создает, — не стал спорить Денком.

— Но это «что-то» и есть самое важное. Это — воплощение. Ваше воплощение!

— Утешитель! — с насмешкой выдохнул бедный Денком.

— Это так и есть, — упорствовал его молодой друг.

— Так и есть. Поражения в счет не идут.

— Поражения — часть нашей жизни, — сказал доктор Хью.

— Да, но она прошла. — Голос бедного Денкома уже был почти не слышен, однако он все же сумел облечь в слова свой конец, тем и завершив попытку, первую и единственную.

THE COXON FUND

1894

Перевод С. Сухарева

— Теперь они с ним вовек не расстанутся! — подытожил я, возвращаясь вечером к станции, однако по более основательном размышлении (наедине с собой в пустом купе на пути от Уимблдона до Ватерлоо, перед великолепием Окружной железной дороги) подправил свой вывод в том смысле, что моим друзьям, скорее всего, вряд ли удастся насладиться исключительным правом на обладание мистером Солтрамом. Говоря откровенно, при первой встрече я так и не сумел в достаточной мере уяснить масштаб его личности, но все же, сдается мне, предугадал (пусть смутно) всю неимоверность обязательств, возлагаемых на себя теми, кому дарована была привилегия состоять с ним в знакомстве. Впечатление Солтрам и впрямь производил громадное: надо думать, именно испытанное мной потрясение и зародило во мне неясное предчувствие того, что рано или поздно, но он должен будет принадлежать нам всем без изъятия, всецело и безраздельно. Вся полнота этого ничем не ограниченного владения рисовалась мне, допускаю, довольно-таки расплывчато; зато смиренная безропотность Малвиллов обнаружилась с неоспоримой наглядностью. «Он проживет у нас до весны», — обронила, словно невзначай, Аделаида, напускной беспечностью тона смягчая болезненность столь короткого отрезка времени. Эта милейшая супружеская чета охотно простерла бы свое радушие и на целое полугодие, однако они не смели даже заикнуться о том, что мистер Солтрам соблаговолит пробыть у них до конца лета, по одной-единственной причине: подобная щедрость превзошла бы самые дерзкие их ожидания.