Эдит Уортон - Эпоха невинности

И вдруг у него вырвалось:

— Разве мы не сделали все, что могли?

— О… — пробормотала она снова. Она встала, раскрыла зонтик и растерянно огляделась вокруг, словно ища подтверждение его словам, что невозможно оставаться здесь долее. Затем она снова посмотрела на него. — Вам не следовало говорить мне этого, — сказала она.

— Я буду говорить вам обо всем, о чем вы захотите. Или не буду говорить ни о чем. Я не раскрою рта, пока вы мне не прикажете. Наша прогулка не может принести никому вреда. Все, что я хочу, — слушать вас, — убеждал он.

Все еще колеблясь, она вытащила часики на эмалированной цепочке.

— Не нужно все просчитывать, — умолял он. — Подарите мне сегодняшний день! Я хочу увезти вас от того человека. Во сколько он придет?

Она снова покраснела:

— В одиннадцать.

— Так вы должны идти немедленно.

— Если я не пойду, вам нечего бояться.

— И вам тоже. Я клянусь, что я только хочу слушать вас, узнать, что вы делали все это время. Сто лет прошло с тех пор, как мы виделись последний раз — и может быть, минует еще столетие, прежде чем мы встретимся снова.

Она все еще колебалась, глядя на него с тревогой:

— Почему вы не подошли ко мне там, на берегу, у бабушки?

— Потому что вы не оборачивались, потому что вы не знали, что я там. Я поклялся, что я не подойду, если вы не обернетесь. — Его признание прозвучало так по-детски, что он засмеялся.

— Но ведь я не обернулась нарочно.

— Нарочно?

— Я знала, что вы приехали; увидев коляску, я узнала пони. Поэтому я и ушла на берег.

— Чтоб уйти от меня как можно дальше?

— Чтобы уйти от вас как можно дальше, — эхом откликнулась она.

Он снова засмеялся с какой-то мальчишеской радостью:

— Вот видите, и все зря. Я также могу признаться вам, что дело, которое привело меня сюда, — это вы. Но послушайте, нам надо спешить, а то мы пропустим наш пароход.

— Наш пароход? — Она недоуменно нахмурилась, но затем рассмеялась. — Но надо сначала зайти в отель — я должна оставить записку.

— Хоть сто записок. Можете написать прямо здесь. — Он вытащил из записной книжки одну из последних новинок — ручку с вечным пером. — У меня даже есть конверт — вы видите, все предрешено! Вот — положите книжку на колени, а я встряхну ручку. Ее создатели — веселые люди, я вам скажу… подождите. — Он постучал рукой, в которой держал ручку, по спинке скамейки. — Это похоже на то, как стряхивают ртуть в термометре… Вот. Пробуйте.

Она засмеялась и, наклонившись над листом бумаги, начала писать. Арчер отошел на несколько шагов и стал разглядывать прохожих невидящими сияющими глазами, а те в свою очередь с удивлением наблюдали эту картину — как модно одетая дама писала что-то у себя на коленях в парке Коммон.

Оленская положила листок в конверт, подписала и положила в свой карман. Затем она поднялась.

Они пошли к Бикон-стрит, и около клуба Арчер заметил карету, обитую внутри плюшем, которая возила его записку в «Паркер-Хаус» и кучер которой умывался водой из пожарного крана, пытаясь прийти в себя от произведенных усилий.

— Я говорил вам, что все предрешено! Вот и кеб для нас. Посмотрите! — Они оба засмеялись, изумленные невероятной удачей — наемный кеб в такой час! В неположенном месте! В городе, где стоянки наемных карет все еще были «иностранным новшеством»!

Взглянув на часы, Арчер увидел, что у них есть время заехать в гостиницу. Кеб загромыхал по жарким улицам и остановился у отеля.

Арчер протянул руку и сказал:

— Давайте я передам письмо, — но Оленская, покачав головой, вышла из кеба и исчезла за стеклянными дверьми. Было только пол-одиннадцатого; но что, если гонец из-за нетерпения или не зная, чем заняться, уже сидит внизу в холле за прохладительным напитком среди тех путешественников, которых мельком видел Арчер, когда Оленская входила в дверь?

Он ждал у кеба, расхаживая взад и вперед, как маятник. Сицилианский юноша с Настасьиными глазами предложил почистить Арчеру ботинки, а старая ирландка — купить у нее персики. Каждую минуту двери отворялись, чтобы выпустить потных мужчин в соломенных шляпах, сдвинутых на затылок, — проходя, каждый мерил его взглядом. Удивительно было, что двери так часто открываются и что все те, кто выходит, так похожи друг на друга, и он подумал, что так же похожи друг на друга все другие потные мужчины, которые в этот час беспрестанно входят и выходят через крутящиеся двери отелей на всей земле.

И затем внезапно в его поле зрения попало совсем иное, одухотворенное, лицо. Он увидел его, когда как раз начинал свой путь от крайней точки маятника — к дверям, в толпе тех, похожих друг на друга, созданий — худых и круглолицых, усталых и бодрых, кротких и настороженных.

Это был молодой человек, бледный, полуживой от жары, или забот, или от того и другого вместе, но тем не менее его лицо было более оживленным и осмысленным. Или это казалось так из-за того, что он был не таким, как остальные? Арчер на мгновение ухватил нить памяти, но она тут же порвалась и уплыла вместе с исчезнувшим лицом — по-видимому принадлежавшему какому-нибудь иностранному коммерсанту, выглядящему вдвойне иностранцем на фоне захолустного облика Бостона. Он исчез в потоке прохожих, и Арчер продолжил изображать маятник.

Он не хотел вынимать часы из кармана на виду у всего отеля и не мог сообразить, сколько прошло времени. Раз мадам О ленская так долго не появляется — значит, она столкнулась с гонцом или он подкараулил ее. При этой мысли его опасения приняли паническую форму.

«Если она сейчас же не вернется, я пойду за ней», — решил он.

Двери снова открылись, и она возникла рядом с ним. Они сели в кеб, и, как только они тронулись, он взглянул на часы.

Она отсутствовала три минуты.

Плохо пригнанные стекла так дребезжали, что разговаривать было невозможно, и, громыхая колесами по булыжной мостовой, карета повезла их на пристань.

Сидя рядом на скамейке полупустого парохода, они поняли, что у них едва ли есть что сказать друг другу, или, вернее, то, что они хотели сказать, уже само по себе было сказано блаженным расслабленным ощущением того, что они наконец-то остались наедине.

Когда гребные колеса начали разворачиваться, а корабли и берега скрылись в знойной дымке, Арчеру показалось, что старый знакомый реальный мир тоже растаял. Он страстно желал спросить Оленскую, чувствует ли она то же самое — то, что они пустились в долгое плавание, из которого, может быть, не возвратятся никогда. Но он побоялся сказать это или что-то другое, что могло бы разрушить ее хрупкое доверие к нему. Он не хотел этого. Бывали дни и ночи, когда воспоминание об их единственном поцелуе нестерпимо горело у него на губах, а вчера по дороге в Портсмут мысль о ней жгла его изнутри, как огонь… Но сейчас, когда она была рядом с ним и они уплывали в неизвестность, между ними, казалось, возникла такая глубокая духовная близость, что любое прикосновение могло ее безвозвратно разрушить.