Жорис-Карл Гюисманс - В пути

— Хорошо, — ответил Дюрталь, слегка смущенный строгим тоном инока. — Еще одно: в моем расписании есть статья, приглашающая меня ознакомиться с таблицей предостережений, — но у меня нет такой таблицы!

— Она вывешена на лестничной площадке, возле вашей комнаты. Прочтите ее завтра, когда встанете с постели. Входите! — И он толкнул одну из дверей в нижнем коридоре, как раз против аудитории.

Дюрталь поклонился пришедшему туда до них пожилому господину. Познакомив их, монах исчез.

Все кушанья стояли на столе: два яйца на блюде, миска рису, другая с фасолью, банка меду.

Брюно прочел «Будь благословенна» и начал угощать Дюрталя.

Подал ему яйцо.

— Для парижанина печальный ужин, — заметил он с улыбкой.

— О! Яйцо и вино скрашивают все. Сознаюсь, я боялся, что мне предстоит пить одну чистую воду!

Они дружески беседовали.

Брюно оказался человеком любезным и изысканным. Добрая улыбка освещала его аскетический облик, желтое, суровое лицо, изрытое морщинами.

С благодушной откровенностью отвечал он на любопытные расспросы Дюрталя, рассказал, что после бурной жизни ощутил перст благодати и удалился от мира, чтобы годами лишений и молчания искупить свои грехи и прегрешения других.

— И вы никогда не скучали здесь?

— Ни разу за пять лет пребывания моего в пустыни. Быстро мчится время в распределении траппистов.

— Вы участвуете во всех упражнениях братии?

— Да. Но с той разницей, что ручной труд я заменяю созерцанием в келье. Как посвященный, я мог бы, по желанию, не вставать к нощному бдению в два часа утра, но для меня великое наслаждение — петь до рассвета сияющие бенедиктинские псалмы. Но вы слушаете меня и не едите. Могу я предложить вам еще немного рису?

— Нет, благодарю. Если позволите, я возьму ложку меду. Пища, по-моему, не плохая. Меня немного только смущает одинаковый и причудливый вкус всех кушаний. Они отзываются… я бы сказал… жиром или салом.

— У них привкус горячего масла, которым приправлены овощи. О! Вы скоро к этому привыкнете. Через два дня перестанете замечать.

— Но в чем, собственно, выражается назначение посвященного?

— Он ведет жизнь не столь суровую, как иноческая, и более созерцательную. Если захочет, может путешествовать и, не связанный клятвенным обетом, участвует в духовных благах ордена.

Встарь уставом допускались так называемые «близкие».

Устав именовал так посвященных, принимавших пострижение, носивших особую одежду и произносивших три великих обета. В общем они вели жизнь смешанную — полумирскую, полуиноческую. Разряд этот до сих пор существует у чистых бенедиктинцев, но у траппистов исчез с 1293 года, уничтоженный их генеральным капитулом.

Сейчас в цистерцианских аббатствах есть лишь отцы, братья-миряне или послушники и крестьяне, употребляемые для полевых работ; допускаются, наконец, посвященные.

— Скажите, у послушников наголо выбритая голова, и они носят коричневые рясы, как тот монах, что отпирал мне дверь?

— Да. Они не поют церковных служб и посвящают себя исключительно ручному труду.

— Кстати, я прочел и плохо понимаю регламент для богомольцев. Поскольку помню, он усугубляет некоторые службы. Предписывает утреню в четыре после полудня, вечерню в два часа. Расписание его разнится с расписанием траппистов. Как мне согласовать их?

— Не обращайте внимания на распорядок вашей карты. Разве вас не предупредил отец Этьен? Форма эта отлита для людей, неспособных сосредоточиться, привыкших ходить на помочах. Вот почему, стремясь охранить их от праздности, для них придумали как бы слепок с богослужебного требника и разделили их время мелкими ломтями. Их приглашают, например, читать псалмы утрени в часы, когда не положено никаких псалмов.

Обед кончился; возгласив благодарственную молитву, Брюно сказал Дюрталю:

— До повечерия у вас свободных минут двадцать, воспользуйтесь ими, чтобы ознакомиться с садом и лесами. — Вежливо поклонился и вышел.

— Недурно выкурить теперь папиросу, — подумал Дюрталь, оставшись один. Взял шляпу и направился из комнаты. Упадала ночь. Он пересек большой двор, свернул направо, миновал домик, увенчанный высокой трубой; по запаху, доносившемуся оттуда, угадал в нем мастерскую шоколада и углубился в аллею дерев.

В ночной тьме тонула общая картина окружающего леса. Не виднелось ни души. Свертывая папиросу за папиросой, он медленно, блаженно курил, в отблесках спичек справляясь время от времени с часами.

Его удивляло безмолвие, которым овеяна была траппистская обитель. Не доносилось никакого шелеста, не раздавалось даже слабых, отдаленных звуков. Иногда только слышался нежный всплеск весел. Направившись в ту сторону, он различил пруд, по которому скользил сейчас же подплывший к нему лебедь.

Он созерцал колеблющийся белый облик, рассекавший сумрак, взбаламучивая воду, но вдруг колокол зазвонил медленными перезвонами. Снова взглянув на часы, он убедился, что близко повечерие.

Вошел в церковь еще пустую, и воспользовался своим одиночеством, чтобы на досуге рассмотреть ее получше.

Она имела форму обрубленного снизу креста, закругленного вверху и простирающего четырехгранные руки, прорезанные каждая — дверями.

Под сенью лазоревого купола верхняя часть креста изображала небольшую ротонду, обрамленную кольцом седалищ, прислонившихся к стенам. Посреди возвышался большой мраморный алтарь, увенчанный деревянными паникадилами и окаймленный сбоку деревянными же канделябрами, стоявшими на мраморных колонках.

Под алтарем, в пустоте, спереди замкнутой стеклом, виднелась рака готического стиля, и в золоченой зеркальности ее медного покрова отражались огни лампад.

Ротонда переходила в широкую площадку, отграниченную тремя ступенями, и сливалась с руками креста, которые, удлинняясь, образовали как бы преддверие, одновременно служившее и кораблем, и боковыми приделами обрубка — церкви. Два крошечных алтаря притаились в конечности полых рук, возле дверей, укрывшись в нише, голубые, как и купол. Две статуи виднелись над каменными алтарями без всяких украшений. Одна изображала святого Иосифа, другая Христа.

Лицом к главному алтарю, в преддверии, против ведших в ротонду ступеней, был расположен еще четвертый алтарь во имя Пречистой Девы. Он выделялся на фоне окна, витражи которого представляли святого Бернара в белой и святого Бенедикта в черной одежде, и уходил, казалось, в глубину храма, — опоясанный справа и слева двумя рядами скамей, которые тянулись навстречу маленьким алтарям, открывая лишь столько места, чтобы пройти вдоль преддверия, или по прямой линии, от алтаря Владычицы достигнуть ротонды с главным алтарем.

«Храм страдает крикливым безобразием, — подумал Дюрталь, усаживаясь на скамью перед статуей святого Иосифа. — Судя по стенным барельефам, памятник сооружен в эпоху Людовика XVI: то было плохое время для церквей!»