Жорис-Карл Гюисманс - В пути

Радостно вскочил он со скамьи, углубился в боковые аллеи и натолкнулся на водоем, замеченный вчера. Впереди высился тот самый грозный крест, который разглядел из экипажа Дюрталь среди лесов, когда подъезжал к пустыни. Лицевой стороною обращенный к монастырю, обратной — к водоему, крест поддерживал белого мраморного Христа в человеческий рост, в стиле XVIII века. Пруд был крестообразной формы, именно такой, какую имели многие древние базилики.

Пруд этот, темный и проточный, усеян был зернами водяной чечевицы, которые двигались, когда плыл лебедь.

Подплыв к Дюрталю, он вытянул клюв, надеясь, конечно, на кусок хлеба.

Никакого шума не слышалось здесь в пустынной тишине, и лишь сухие листья хрустели под ногами. На башенных часах пробило семь. Дюрталь вспомнил, что время завтракать и, прибавив шагу, направился к аббатству. Отец Этьен дожидался его и, пожав руку, спросил, хорошо ли он почивал; потом сообщил:

— Не знаю, чем вас накормить! У меня только молоко и мед. Сегодня же я пошлю в ближнюю деревню, чтобы раздобыть вам немного сыра, но сейчас утром вы обречены на печальную трапезу.

Дюрталь предложил заменить молоко вином, уверяя, что этого ему вполне достаточно.

— Я не вправе жаловаться, вы сами, наверно, еще не ели.

Монах усмехнулся:

— Как раз в эти дни у нас пост в ознаменование орденских празднеств. — И пояснил, что он вкушает всего раз в два дня, после нон.

— Неужели вы даже не подкрепляетесь вином и яйцами?

Отец Этьен по-прежнему усмехался.

— Привычка. Что это в сравнении с жизнью, которую вели святой Бернар и его спутники, пришедшие возделывать долину Клерво? Вся трапеза их состояла из соленых дубовых листьев, отваренных в мутной воде. — Помолчав, отец продолжал: — Не спорю, устав траппистов суров, но каким покажется он мягким, если перенестись к древнему восточному чину святого Пахомия. Как подумаешь, что желавший вступить в этот орден десять дней и десять ночей выстаивал у монастырских врат, претерпевая всевозможные поношения и обиды! Если он упорствовал в своем намерении, то его подвергали трехлетнему послушанию, и он жил в шалаше, где нельзя было ни встать, ни лечь. Насыщался одними оливами и капустой, молился двенадцать раз днем, двенадцать вечером и двенадцать ночью. Обрекал себя на вечное молчание, на неустанную муку плоти. Святой Макарий, готовясь к послушанию и приучая себя обуздывать голод, придумал опускать хлеб в кувшин с необычайно узким горлышком и питался лишь крошками, которые мог достать пальцами. Допущенный в монастырь, он по воскресеньям глодал только листья сырой капусты. Да, они были выносливее нас! Увы! Таких постов нам не снести ни телом, ни душою. Надеюсь, что это не помешает вам откушать. Приятного аппетита! Ах! чтобы не забыть — ровно в десять будьте в аудитории. Отец приор исповедает вас.

И с этими словами удалился.

Словно кто обухом хватил Дюрталя по голове. Рухнули столь стремительно возведенные подмостки его восторгов. Странно, что в ликующем порыве, охватившем его на рассвете, он совсем забыл о предстоящей исповеди. Им овладело какое-то умопомрачение.

«Я прощен! — говорил он себе. — И порука тому, — никогда еще неизведанное мной блаженство, истинно чудесное окрыление души, осенившее меня в церкви и лесу!»

Его ужаснула мысль, что ничто, в сущности, еще не начиналось и все впереди. У него не хватило духа прикоснуться к хлебу и, сделав глоток вина, он в паническом страхе бросился из трапезной.

Как безумный, ходил длинными шагами. «Исповедаться! Приор? Каков он?» — Тщетно перебирал он уцелевшие в памяти лица отцов, пытаясь угадать своего духовника.

«Бог мой, — пришло ему вдруг на мысль, — но я не знаю даже, как исповедываются!»

Искал укромного уголка, чтобы собраться с духом. Сам не зная как, забрел в аллею орешника, окаймлявшего стену. Росли исполинские деревья. Укрывшись за одним из стволов, присел на мох и начал перелистывать требник. «По приходе в исповедальню, преклоните колена и сотворите крестное знамение. За сим попросите священника благословить вас, сказав: „Отец мой, благословите меня, ибо согрешил я; прочтите после того „Confiteor“ до слов „mea culpa…“ и…“. Он остановился, и без всяких усилий с его стороны брызнули ключи позора, переполнявшие его жизнь.

И столько было их, в таком многообразии, что он отпрянул, захлестнутый отчаянием.

Потом оправился напряжением воли и, стремясь к самопостижению, пытался унять разбушевавшиеся хляби, отогнать, заградить плотиной, но один из притоков затопил остальные, поглотил их, превратился в единую реку.

Сперва школьные годы, когда каждый посягал на себя или ласкал других. Потом юность сладострастная, расточаемая в кофейнях, утопающая в грязи, плененная тропами блудниц и, наконец, бесстыдство зрелых лет. Естественная похоть сменилась извращенной, и бесстыдные воспоминания осадили его толпой. Он вспомнил о чудовищных обманах, о поисках искусственности, отягощающих порочность греха. И пред ним одна за другой проносились участницы, сообщницы его падений.

Среди них на миг выплыла Шантелув, растленная демоном прелюбодейка, которая втянула его в эти ужасные приключения, запутала в неслыханные преступления, в злодейства, посягающие на Господа, в святотатства!..

„Как рассказать это монаху? — думал устрашенный воспоминаниями Дюрталь. — Откуда мне взять понятных слов? Как говорить, не впадая в срам? — Слезы у него хлынули из глаз. — Боже мой. Боже, вздохнул он, — это слишком! — Флоранс восстала с своими отроческими формами, с улыбкой шаловливого юнца. — Я не могу открыть духовнику всего, что плавилось в ароматных сумерках ее порока, не могу подвести его к гнойным струям ее грехов!

Да, но этого не минуешь! — И он задумался над мерзостями этой блудницы, с детства утопавшей в грехе, а повзрослев, предававшейся старческим страстям на продавленных канапе таверн. — Что за позорное рабство! Отвратительно вспомнить чудовищные потехи ее вожделений!..“

Одно за другим раскрывались смрадные гнезда. Все испытал он, все виды греха, терпеливо перечисляемые в требнике! Ни разу не исповедывался Дюрталь со времени первого причастия. Года шли, а порок все засорял его, давил все новыми пластами. И он бледнел при мысли, что должен поведать другому о своем беспутстве, раскрыть за-таеннейшие свои помыслы, покаяться в грехах, в которых сам себе не смеет человек признаться, боясь слишком уронить себя в собственных глазах!

У него выступил холодный пот. Жизнь казалась постылой, гнели угрызения совести. Покорный, терзался он, сожалея, что так поздно очнулся от зловония греха, и заливался слезами, сомневаясь в прощении, не смея даже молить о нем в сознании своей скверны.