Жорис-Карл Гюисманс - В пути

Наконец встрепенулся. Близился миг искупления. На его часах было без четверти десять. Самобичевание длилось более двух часов.

Торопливо выбрался на большую аллею, ведшую к монастырю.

Подавляя слезы, шел понуря голову.

Замедлил слегка шаги, дойдя до пруда. С мольбой поднял глаза к распятию и, опуская их, встретился с взглядом, поразившим его своим волнением, жалостью, нежностью. И взгляд исчез вместе с приветственным поклоном послушника, продолжавшего свой путь.

— Он разгадал меня. Не ошибся в своей жалости милосердый инок, нет, не измышлены мои страдания!

Господи! Если б уподобиться этому смиренному брату! И вспомнил усердие, с которым молился сегодня утром в церкви этот высокий юноша, как бы уносившийся от земли перед лицом Пречистой.

Подавленный, добрался он до аудитории и бросился на стул. Потом вскочил, словно затравленный зверь, и потрясенный страхом подумал в порыве смятения о бегстве. Хотел схватить свою поклажу и ускользнуть на поезд.

Но сдержался и, насторожившись, стоял в нерешимости, а сердце билось резкими толчками. Услышал далекие шаги. Впивался в близившиеся звуки.

— Бог мой, каков монах, который войдет сейчас сюда?

Шаги смолкли. Дверь отворилась. Устрашенный, не смея взглянуть духовнику в лицо, Дюрталь узнал в нем высокого трапписта, с величественным профилем, которого он считал игуменом.

Изумленный молчанием, приор произнес:

— Вы просили духовника, сударь?

В ответ на утвердительный жест Дюрталя, указал на аналой, прислонившийся к стене, и, отвернувшись, сам опустился на колена.

В оцепенении упал Дюрталь на аналой, совершенно потеряв голову. Приготовленное общее вступление, отмеченные вехи, составленное деление грехов — все вылетело теперь из головы. Монах поднялся, сел на плетеный стул, наклонился к кающемуся и приложил руку к уху, чтобы лучше слышать.

И ждал.

Дюрталь готов был сквозь землю провалиться. Напряжением воли преодолел наконец свой стыд. Разомкнул губы — и не мог вымолвить ни слова. Изнемогая, сжав голову в руках, боролся с подступавшими слезами.

Монах не двигался.

Сделав последнее отчаянное усилие, пролепетал начало молитвы „Confiteor“ и заговорил:

— Я не исповедывался с детских лет, жил с того времени блудною жизнью, я…

Слова застревали в горле.

По-прежнему молчал траппист. Не подал никакой помощи.

— Я предавался всяческому разврату… творил все… все…

Он задохнулся. Прорвались заглушаемые слезы. Заплакал, вздрагивая телом, закрыв лицо руками.

Все так же невозмутимо безмолвствовал склонившийся над ним приор.

И Дюрталь воскликнул:

— Да не могу же я! Нет, не могу!

Его душила жизнь, от которой он не в силах был отречься. Рыдал, сокрушаясь о своих грехах, в ужасе чувствуя себя таким покинутым, не встретив ни ласки, ни участия. Казалось, что все рушится, что он погиб, отринут даже тем, кто послал его в аббатство.

Рука опустилась ему на плечо и тихий, низкий голос заговорил:

— Слишком утомлена ваша душа, и я сейчас не хочу вам предлагать вопросов. Придите завтра в девять. Это время свободное от служб, и нам будет некуда спешить. А пока вспомните об одном из событий на Голгофе: Крест, сложенный из всех грехов мира, столь тяжко давил на плечо Спасителя, что у Того подкосились колена, и Он упал. Нести его Господу помог проходивший мимо киренеянин. Возненавидя и оплакав ваши согрешения, вы облегчили, как бы освободили этот крест от бремени вашего порока и, ослабив его тяжесть, пособили Господу нашему поднять его. Он наградил вас изумительнейшим чудом, привлекши сюда издалека. Возблагодарите Его всем сердцем и не отчаивайтесь. В знак послушания прочтите сегодня покаянные псалмы и славословия святых. Благословляю вас.

Приор благословил его и исчез. Дюрталь встал, осушая слезы. Свершилось то, чего он так боялся. Монах, которому предназначено врачевать его, был бесстрастен, почти нем! „Увы! — думал он, — мои нарывы назрели, но вскрыть их мог бы лишь удар ланцета!

В сущности, — рассуждал Дюрталь, — плетясь по лестнице к себе в келью, чтобы освежить глаза, — не столько в своих наставлениях, сколько в тоне, которым они были произнесены, траппист оказался даже сострадательным. Будем, наконец, справедливы, — возможно, что его ошеломили мои слезы. Аббат Жеврезе не писал, наверно, отцу Этьену что я удаляюсь в пустынь ради обращения. Поставьте себя на место человека, живущего во Господе, вне мира, которому вдруг выливают на голову ушат воды! Завтра посмотрим“. — И Дюрталь наскоро загладил следы волнений на лице, и поспешил к секстам, которые начинались в одиннадцать часов.

Церковь была почти пуста. Братия работала на шоколадной фабрике и в поле.

Отцы уже сидели на своих местах, в ротонде. Приор достал колокольчик, все истово осенили себя крестным знамением, и слева, в скрытой от Дюрталя части хор — он занял прежнее место перед алтарем святого Иосифа — поднялся невидимый голос:

Мгновенный перерыв. И, как вчера перед повечерием, запел прозрачный, слабый голос престарелого трапписта:

Полилось богослужение с „Gloria Patri“ и т. д. Наклонившись над книгами, кратким и отчетливым напевом возносили монахи псалмы, чередуясь на обеих сторонах.

Усталый, не в силах молиться, стоял Дюрталь на коленах, убаюканный псалмопением.

Все отцы разошлись, когда кончились сексты, и Дюрталь уловил сострадательный взгляд, с которым приор слегка повернулся по направлению к его скамье. Он понял, что инок молился за него Спасителю, умолял, быть может, Господа указать путь- дальнейшего воздействия.

На дворе Дюрталь подошел к Брюно. Они обменялись рукопожатием, и посвященный сообщил, что прибыл новый сотрапезник.

— Богомолец?

— Нет, викарий из окрестностей Лиона. Пробудет всего лишь день. Приехал навестить захворавшего игумена.

— Игуменом Нотр-Дам-де-Артр я считал того высокого монаха, который руководит богослужением…

— Нет, это отец Максим — приор. Игумена вы еще не видели и, боюсь, не увидите — ему, пожалуй, не встать с постели до вашего отъезда.

Вошли в странноприимный дом и застали там отца Этьена, который извинялся за скудную трапезу пред незнакомым жирным низеньким священником.

Последний отличался резкими чертами заплывшего жиром желтого лица и выказал себя весельчаком. Шутил с Брюно, по-видимому, давним своим знакомцем, о грехе чревоугодия, столь частым у траппистов, с деланно-восхищенным причмокиванием смаковал тусклый букет жалкого вина, которым угощался; разделяя ложкой главное блюдо обеда — яичницу, делал вид, что разрезает курицу, восторгался отменным видом мяса и потчевал Дюрталя: Уверяю вас, сударь, это настоящий каплун. Не угодно ли крылышко?