Эдит Уортон - В доме веселья

Селден, который испытывал одно из таких кресел в углу бального зала, признался сам себе, что с неподдельным удовольствием наблюдает за действом. Публика, движимая художественным чутьем, которое требовало, чтобы одежда безупречно подходила к окружающей обстановке, разоделась в пух и прах не столько ради миссис Брай, сколько для соответствия декорациям. Толпа гостей расселась в огромном зале без неуместной толчеи и представляла собой поверхность, устланную роскошными тканями; шеи и плечи сверкали драгоценностями, гармонируя с позолоченными завитушками на стенах и ослепительным великолепием венецианского потолка. В дальнем конце зала были сконструированы подмостки, отделенные аркой просцениума с занавесом из старинной парчовой ткани. Но мало кого в этот момент интересовало, что вот-вот откроет этот занавес, раздвоившись, ибо каждая из дам, принявших приглашение миссис Брай, украдкой озираясь, пыталась подсчитать, сколько ее подруг сделали то же самое.

Герти Фариш, сидевшая рядом с Селденом, купалась в том неприхотливом всеядном наслаждении, которое так раздражало тонкие чувства мисс Барт. Возможно, именно присутствие Селдена повлияло на эмоции его кузины. Но мисс Фариш не привыкла связывать удовольствие от созерцания подобных сцен со своим участием в них и просто-напросто чувствовала глубочайшее удовлетворение.

— Правда мило, что Лили достала для меня приглашение? Керри Фишер ни за что не внесла бы меня в список гостей, и мне было бы так жалко не увидеть всего этого — и особенно саму Лили. Говорят, что этот потолок — кисти Веронезе, правда, ну да тебе, конечно, лучше знать, Лоуренс. Полагаю, что он прекрасен, но женщины у него ужасно толстые. Ах, они богини? Ну, мне остается только сказать, что лучше бы им быть простыми смертными и носить корсеты. Я считаю, что наши женщины намного красивее. И в этом замечательном зале все особенно хорошо выглядят! Ты когда-нибудь видел такие драгоценности? Посмотри, какой жемчуг на миссис Дорсет, — наверное, самая крошечная из этих жемчужин могла бы оплатить годовую аренду нашего «Девичьего клуба». Нет, я не жалуюсь, все очень добры и поддерживают наш клуб. Я говорила, что Лили дала целых триста долларов? Правда, она восхитительна! А потом собрала немало денег у своих друзей, миссис Брай дала нам пятьсот, мистер Роуздейл — тысячу. Мне кажется, что Лили слишком мила с Роуздейлом, но она говорит, что нет смысла быть с ним невежливой, потому что он все равно не поймет разницы. Она просто не в состоянии никого обидеть — и меня так злит, когда ее называют высокомерной ледышкой! Наши девушки в клубе никогда бы так ее не назвали. Ты знаешь, а ведь она уже дважды ходила туда со мной! Да — Лили! И видел бы ты их глаза! Одна девушка сказала, что она хороша, как ясный солнечный день в деревне. А Лили сидела с ними, и болтала, и смеялась — и совсем не из благотворительности, а потому что ей это нравилось не меньше, чем им. Они все спрашивают, когда она снова придет, и она пообещала, что… о!

Откровения мисс Фариш были внезапно прерваны тем, что занавес раздвинулся, представив первое «полотно»: группа нимф кружилась на цветистой лужайке, принимая гибкие позы «Весны» Боттичелли. Эффект живых картин зависит не только от удачно расположенного освещения или иллюзорного экрана из нескольких слоев марли, но и от соответствующей настройки внутреннего видения. Для неподготовленных умов живые картины так и остались, несмотря на все достижения искусства, лишь превосходными подобиями восковых фигур. Но тренированному воображению они посылают магические импульсы на грани реальности и вымысла. Именно таким и было воображение Селдена: он умел погружаться в пучину зрительных образов так же глубоко, как ребенок погружается в мир волшебной сказки. Живым полотнам миссис Брай было не занимать качеств, способных вызвать подобные иллюзии, и, по мановению умелой руки Морпета, картины сменяли друг друга, словно ритмично движущийся великолепный фриз, в котором мимолетные изгибы дышащей плоти и блуждающие огни юных глаз подчинялись пластической гармонии, не теряя при этом очарования жизни.

Сцены были заимствованы из старых полотен, а участники как нельзя лучше соответствовали образам, которые представляли. Например, никто более не годился на роль персонажа Гойи, чем Керри Фишер — с ее узким смуглым лицом, лихорадочно блестящими глазами и вызывающе-яркой, откровенной улыбкой. Ослепительная мисс Смедден из Бруклина изобразила роскошные линии Тициановой дочери, воздевающей золотой поднос, полный винограда, над столь же драгоценным золотом непокорных волос и богатой парчой, а молодая миссис Ван Олстин, с ее утонченной хрупкостью типичной голландки — высокое чело с голубыми жилками, прозрачные глаза и бледные веки, — представляла героиню Ван Дейка, облаченная в черные шелка на фоне арки, задрапированной белым полотном. Следом появились нимфы Кауфман, украшающие гирляндами алтарь Любви, и «Ужин» Веронезе — яркие ткани, вплетенный в волосы жемчуг, мраморная архитектура, — и живописная группа комедиантов Ватто, отдыхающих с лютнями у родника на залитой солнцем поляне.

Каждая из этих недолговечных картин будоражила восприимчивое воображение Селдена, уводя его в такие дебри фантазии, что даже сопутствующие комментарии Герти Фариш: «Ах, какая хорошенькая здесь Лулу Мельсон» или «Это не Кейт ли Корби — вон там, справа, в лиловом?» — не смогли разрушить волшебство иллюзий. Вне всякого сомнения, все актеры были так искусно подчинены сценам, которые представляли, что даже наименее впечатлительные зрители ощутили трепет от явившегося их глазам контраста, когда в очередной раз раздвинулся занавес и на сцене возникло не что иное, как просто портрет мисс Барт.

Личность, несомненно, превосходила образ — и единодушный восхищенный вздох, пронесшийся по рядам, был адресован не живописи Рейнольдса, не портрету миссис Ллойд, а красоте из плоти и крови — самой Лили Барт. Она проявила артистическую смекалку, выбрав образ настолько похожий на себя, что смогла воплотить личность персонажа, оставаясь при этом собой. Словно не героиня сошла с картины Рейнольдса, а она — Лили Барт — взошла на полотно, и лучи ее живой красоты изгнали мертвенную красоту призрака. Импульсивное желание показать себя в роскошных декорациях — сначала она хотела изобразить «Клеопатру» Тьеполо — уступило подлинному инстинкту, велевшему ей довериться своей красоте, не прибегая к антуражу, и она сознательно выбрала картину, лишенную броских аксессуаров и декораций. Бледные одежды, лиственный фон служили только для того, чтобы подчеркнуть удлиненные изгибы тела дриады, вытянутую линию от стопы к воздетой руке. Благородная плавность позы, воплощение парящего изящества раскрывало ту поэтическую грань красоты, которую Селден всегда ощущал в ее присутствии, однако это чувство ускользало, когда Лили не было рядом. И так явственно оно было сейчас, словно впервые перед ним предстала настоящая Лили Барт, сбросившая банальные покровы своего мирка и на миг уловившая чистую ноту божественной гармонии, частью которой и была ее красота.