Жорж Санд - Мельник из Анжибо

Большой Луи проводил нотариуса до калитки, и они разошлись в разные стороны. Уходя из хижины, мельник условился с Марселью, что она выйдет последней, некоторое время спустя, а покамест будет держать дверь закрытой; может случиться, что кому-нибудь не в меру любопытному придет охота понаблюдать за ними, так пускай думает, что в доме никого нет.

Входная дверь хижины состояла из одной створки, разделенной поперек на две части; верхняя откидывалась, чтобы давать доступ воздуху и свету, выполняя, таким образом, роль окна. У нас в старинных крестьянских домах окон в подлинном смысле слова, с вставленными в них стеклами, не было. Дом, в котором жила Пьолетта, был построен пятьдесят лет тому назад для людей зажиточных, а ныне даже в самых скромных, населенных голью, но недавно построенных домишках имеются окна с шпингалетами и двери с замками. У Пьолетты дверь (она же окно) запиралась снаружи и изнутри задвижкой — деревянной дощечкой, которая вставляется, или «закладывается», в дыру, проделанную в стене; отсюда и выражение: «заложить дверь» вместо «запереть дверь».

Когда Марсель заперлась при помощи этого приспособления, она оказалась в полной темноте и тут спросила себя, какой может быть умственная жизнь людей, настолько бедных, что им не на что купить свечу, и вынужденных зимой с наступлением вечера сразу ложиться спать или днем сидеть во мраке, чтобы спастись от холода. «Я говорила себе, я полагала, что я разорена, — думала она, — потому что мне пришлось покинуть мой роскошный будуар, обтянутый стеганым шелком; но на сколько ступеней общественной лестницы надо еще спуститься, чтобы дойти до такого существования, до жизни этих бедняков, мало чем отличающейся от жизни животных! Либо терпи холод и ненастье, либо погружайся в тупое оцепенение барана, стоящего в загоне, — третьего не дано! Чем занимается эта несчастная семья в долгие зимние вечера? Разговаривают ли они друг с другом? А о чем им разговаривать? Опять-таки о своих бедах? Ах, Лемор прав, я еще слишком богата и покуда не смею сказать перед богом, что мне не в чем себя упрекнуть».

Тем временем глаза Марсели попривыкли к темноте. Дверь плохо примыкала к раме, и сквозь щель проникал кое-какой свет; поэтому мрак не был полным, и с каждой минутой Марсель все яснее различала окружающие предметы. Внезапно она вздрогнула, заметив, что она в хижине не одна, а затем ее снова пронизала дрожь, но уже не от страха: рядом с ней стоял Лемор. Пробравшись сюда потихоньку от всех, он прятался за кроватью, высокой, как похоронные дроги, и прикрытой саржевым пологом. Он до того осмелел, что решил добиться свидания с Марселью наедине, уговаривая себя, что оно будет последним, а затем он уедет.

— Раз уж вы здесь, — произнесла Марсель, скрывая милым кокетством свою радость и волнение, вызванные этой приятной неожиданностью, — я хочу высказать вам то, о чем сейчас думала. Если бы нам пришлось жить в этой хижине, любовь ваша устояла бы перед дневными тяготами и вечерним бездействием? Могли бы вы жить без книг или не имея возможности их читать из-за отсутствия в лампе даже капли масла, и ничего не делать в промежутках между часами, когда ваши руки заняты работой? Через сколько лет скуки и всякого рода лишений вы перестанете находить, что это жилище живописно в своей ветхости и убожестве, а жизнь бедняка поэтична в своей простоте?

— У меня появились как раз те же мысли, Марсель, и я собирался задать вам тот же самый вопрос. Продолжали бы вы меня любить, если бы я вовлек вас своими утопиями в подобную нищету?

— Думаю, что да, Анри.

— Почему же вы сомневаетесь во мне? Ах, вы неискренно говорите мне это «да».

— Я говорю неискренно?! — воскликнула Марсель, отдавая обе руки Лемору. — Друг мой, я хочу быть достойной вас и потому остерегаюсь чрезмерной восторженности, свойственной героиням романов; ей может поддаться даже светская женщина; она все подтвердит, все пообещает, но не выполнит ничего и скажет себе назавтра: «Я сочинила недурной роман». Что же касается меня, то не проходит и суток, чтобы я не учиняла своей совести самый суровый допрос, и я, мыслится мне, вполне искренна, когда говорю вам, что не могу вообразить себе таких тяжких обстоятельств, — пусть это даже будут ужасы застенка, — в которых страдания заставили бы меня разлюбить вас!

— О Марсель! Дорогая, несравненная моя Марсель! Но почему же вы сомневаетесь во мне?

— Потому что интеллект мужчины отличен от нашего. Любовь и уединение — недостаточная пища для него. Ему нужны деятельность, труд, надежда быть полезным не только своей семье, но всему человечеству.

— Так именно поэтому разве не долг наш — добровольно обречь себя на бессилие нищеты?

— Значит мы живем в такое время, когда один долг человека противостоит другому его долгу? Ведь интеллект обретает силу, лишь озаренный светом знания; знание же достигается лишь благодаря той силе, которой обладают деньги; а между тем все, чем пользуешься, что приобретаешь, чем владеешь в этом мире, идет в ущерб другим, кто не может приобрести ничего, кто не владеет ничем из благ духовных и материальных.

— Вы обращаете против меня мои собственные утопии, Марсель! Увы! Что я могу вам ответить? Разве только — что мы в самом деле живем во времена вопиющих, неразрешимых противоречий, когда благородные сердца, жаждущие добра, вынуждены мириться со злом. Нет недостатка в доводах, которыми баловни судьбы могут убеждать себя в том, что они должны заботиться о своем собственном существовании, возвышать, поэтизировать его, дабы сделать себя деятельным, мощным орудием служения себе подобным; что жертвовать собой, себя принижать, отрекаться от себя самих подобно пустынникам ранней поры христианства — это значит подавлять в себе благотворную силу, гасить светоч, ниспосланный богом людям, чтобы наставить на путь истинный и спасти их. Но сколько гордыни в таком рассуждении, как бы убедительно ни звучало оно в устах иных просвещенных и искренних людей! Это рассуждение аристократов. «Сохраним наши богатства, чтобы оказывать помощь беднякам», — говорят также и все ханжи вашей касты. «Именно мы, — говорят князья церкви, — призваны богом просвещать людей». «Мы, только мы, — говорят демократы буржуазного толка, — должны открыть народу пути к свободе!» Посмотрите, однако, что за помощь оказали несчастным сильные мира сего, что за образование, что за свободу дали они им! Нет! Частная благотворительность не может ничего изменить, церковь не хочет, а современный либерализм не умеет. Я падаю духом, и мужество покидает меня, когда я думаю; где же выход из лабиринта, в котором мы блуждаем, мы, кто ищет истины и кому общество отвечает лживыми посулами и угрозами. Марсель, Марсель, будем любить друг друга, и пусть дух божий не оставит нас!