Жан-Поль Сартр - Дороги свободы. III.Смерть в душе. IV.Странная дружба

— Что ты теперь собираешься делать? — спросила Ивиш.

— Думаю, меня демобилизуют, — сказал Борис. — Действительно, мы почти все вылечились, но нас держат здесь, потому что не знают, что с нами делать.

— А потом?

— Я… попрошу должность преподавателя.

— Разве у тебя есть диплом?

— Нет. Но я имею право быть преподавателем коллежа.

— Тебе будет интересно вести уроки?

— Какое там! — вырвалось у него. Он покраснел и смиренно добавил: — Я не создан для этого.

— А для чего ты создан, братик?

— Сам не знаю. Глаза Ивиш блеснули.

— Хочешь, я тебе скажу, для чего мы созданы? Чтобы быть богатыми.

— Это не то, — раздраженно сказал Борис.

Он искоса посмотрел на нее и повторил, сжимая в пальцах чашку:

— Это не то!

— Что же тогда то?

— Со мной было все решено, — сказал он, — но потом у меня украли мою смерть. Я ничего не умею, ни к чему не способен, у меня ни к чему нет вкуса.

Он вздохнул и замолчал, стыдясь говорить о себе самом: я не могу решиться жить посредственно. По существу, что-то подобное она только что сказала.

Ивиш продолжала свою мысль.

— Значит, у Лолы нет денег? — спросила она.

Борис подпрыгнул и ударил по столу: у нее был дар читать его мысли и переводить их в неприемлемые выражения.

— Мне не нужны деньги Лолы!

— Почему? До войны она их тебе давала.

— Что ж, больше не будет давать.

— Тогда давай вместе наложим на себя руки! — пылко сказала она.

Он вздохнул. «Ну вот, теперь она начнет снова, — тоскливо подумал он. — А ведь она уже вышла из этого возраста». Ивиш с улыбкой посмотрела на него.

— Снимем комнату у Старого порта и откроем газ. Борис просто помахал указательным пальцем правой руки в знак отказа. Ивиш не настаивала; она опустила голову и принялась теребить локоны: Борис понял, что она хочет о чем-то его спросить. Через некоторое время она, не глядя на него, сказала:

— Я подумала…

— Что?

— Я подумала, что ты возьмешь меня с собой, и мы будем жить втроем на деньги Лолы.

Борис, чуть не подавившись, проглотил слюну.

— А, — сказал он, — вот что ты подумала.

— Борис, — с внезапным жаром заговорила Ивиш, — я не могу жить с этими людьми.

— Они худо с тобой обращаются?

— Наоборот, они меня окружают чрезмерными заботами: ведь я — жена их сына, понимаешь… Но я их ненавижу, я ненавижу Жоржа, я ненавижу их слуг…

— Ты и Лолу ненавидишь, — заметил Борис.

— Лола — это другое.

— Другое потому, что она далеко, и ты ее не видела два года.

— Лола поет, и потом, она пьет, и потом, она красива… Борис! — крикнула она. — Они безобразны*. Если ты оставишь меня в их руках, я покончу с собой, нет, я не покончу с собой, будет еще хуже. Если б ты знал, какой я иногда сама себе кажусь старой и злой!

«Вот те раз!» — подумал Борис. Он выпил немного кофе, чтобы слюна проскользнула в горло; он подумал: «Нельзя причинять страдание сразу двум людям». Ивиш перестала теребить волосы. Ее широкое бледное лицо порозовело, она твердо и тревожно смотрела на него, немного походя на прежнюю Ивиш. «Может быть, она снова помолодеет? Может быть, снова станет красивой?» Он сказал:

— При условии, что ты нам будешь готовить, страхолюдина.

Она схватила его за руку и изо всех сил сжала:

— Ты согласен?! Борис! Ты согласен?!

Я буду преподавателем в Гере. Нет, не в Гере: это лицей. В Кастельнодари. Я женюсь на Лоле: преподаватель коллежа не может жить с любовницей; с завтрашнего дня я начну готовить свои лекции. Он медленно провел рукой по волосам и осторожно потянул за чуб, чтобы проверить его прочность. «Я буду лысым, — решил он, — теперь это ясно: я полысею до того, как я умру».

— Естественно, я согласен.

Он видел, как ранним утром кружится самолет, и повторял про себя: «Утесы, красивые белые утесы, утесы Дувра».

Матье сидел в траве; он наблюдал за черными клоками дыма над стеной. Время от времени в дыму поднималось огненное сердце и окрашивало его своей кровью: тогда искры прыгали в небо, как блохи.

— Так ведь они и пожар могут устроить, — сказал Шарло.

Бабочки сажи летали вокруг них; Пинетт поймал одну и задумчиво растер пальцами.

— Все, что осталось от картины с масштабом в десять тысячных, — сказал он, показывая свой почерневший большой палец.

Лонжен толкнул калитку и вошел в сад; он плакал.

— Лонжен плачет! — удивился Шарло. Лонжен вытер глаза.

— Сволочи! Я уж думал, что они меня прикончат.

Он рухнул на траву; в руке у него была книга с разорванной обложкой.

— Мне было нужно раздувать огонь кузнечным мехом, а они бросали в огонь свои бумаги. Весь дым шел мне в морду.

— Закончили?

— Нет. Нас прогнали, потому что будут жечь секретные документы. Тоже мне секрет: приказы, которые я сам и печатал.

— Это плохо пахнет, — сказал Шарло.

— Пахнет жареным.

— Нет, я говорю: раз жгут архивы, это плохо пахнет.

— Ну да: плохо пахнет, пахнет жареным. Я о том и говорю.

Они засмеялись. Матье показал на книгу и спросил:

— Где ты ее нашел?

— Там, — неопределенно сказал Лонжен.

— Где там? В школе? — Да.

Он с подозрительным видом прижал к себе книгу.

— А другие там есть? — спросил Матье.

— Были и другие, но типы из интендантской службы взяли их себе.

— А это что?

— Книжка по истории.

— Какая?

— Я не знаю названия.

Он бросил взгляд на обложку, потом неохотно добавил:

— История двух Реставраций.

— А кто автор? — спросил Шарло.

— Во-ла-белль, — прочел Лонжен.

— Волабелль, кто это?

— Откуда мне знать?

— Ты мне ее одолжишь? — спросил Матье.

— Когда прочту.

Шарло забрался в траву и взял у него книгу из рук.

— Так это же третий том! Лонжен вырвал ее.

— Ну и что? Зато можно хоть как-то мысли переключить.

Он наугад открыл книгу и сделал вид, будто читает, чтобы утвердиться в правах владельца. Исполнив эту формальность, он поднял голову.

— Капитан сжег письма своей жены, — сказал он.

Он смотрел на них, подняв брови, с простодушным видом, заранее изображая глазами и губами удивление, которое рассчитывал вызвать. Пинетт очнулся от угрюмой задумчивости и с любопытством повернулся к нему:

— Кроме шуток?

— Да. И ее фотографии он тоже сжег, я их видел в огне. Она премиленькая.

— Неужели?

— Ну я врать не буду.

— Что он говорил?

— Ничего. Он смотрел, как они горят.

— А все остальные?

— Они тоже молчали. Улльрих вынул из бумажника письма и бросил их в огонь.

— Странная затея, — пробормотал Матье. Пинетт повернулся к нему:

— Ты не будешь жечь фотографии своей милой?

— У меня нет милой.

— А! Вот оно что.

— А ты сжег фотографии жены? — спросил Матье.

— Я жду, когда фрицы будут в поле зрения.

Они замолчали; Лонжен действительно углубился в чтение. Матье бросил на него завистливый взгляд и встал. Шарло положил руку на плечо Пинетта.