Джон Стейнбек - Неведомому Богу. Луна зашла

Внутренняя уверенность Джозефа в том, что его природа и природа всего окружающего — одна и та же, росла, и он радовался всё больше.

Пустив коня рысью, он внезапно вспомнил, что Томас уехал в Нуэстра-Сеньора, и нет никого, кроме него самого, кто сделал бы гроб для брата. За время, пока конь набирал скорость, Джозеф попробовал представить, какой гроб понравился бы Бенджи, но вскоре, ничего не сумев придумать, перестал размышлять об этом.

Сносимый ветром столб дыма поднимался из трубы над домом Томаса, когда он подъехал к загону для скота. Он привязал Лоскутка и расседлал его. «Элизабет побудет с Рамой», — подумал он. И нетерпеливо зашагал к дому, чтобы увидеться со своей молодой женой.

Зима в тот год пришла рано. За три недели до дня Благодарения вершины прибрежных гор по вечерам стали краснеть, и колючий пронзительный ветер загулял по долине; по ночам завывая в углах построек, он срывал оконные шторы и вихрями, словно солдат в шотландском танце, кружил над дорогой столбы пыли и опавших листьев. Птицы сбивались в стаи и улетали к мерцающим облакам, а грустные голуби, посидев некоторое время на ограде, исчезали с наступлением ночи. Целыми днями стаи уток и гусей, выстроившись в клинья, двигались по небу на юг; в сумерках, отыскивая водную гладь, где можно было отдохнуть ночью, они оглашали окрестности усталыми криками. Как-то вечером в долине Богоматери ударил мороз, отчего замерзшие ивы пожелтели, а кизил сделался красным.

И на небе и на земле шла суетливая подготовка. Удесятеряя необходимые запасы в своих подземных кладовых, по полям сновали белки, в то время как их старшие сородичи из зияющих пастью нор пронзительными криками руководили уборкой. Коровы и лошади, утратив лоск, обрастали на зиму грубой щетиной, а собаки рыли неглубокие норы, в которых можно было укрыться от позёмки. Несмотря на такую активность, по всей долине, голубой дымкой повиснув над холмами, разлилась тоска. Шалфей стал тёмно-багровым. На дубах, с которых дождём осыпалась листва, кое-где ещё оставались отдельные листья. Каждую ночь в небе над морем полыхало пламя, в чёткий боевой порядок выстраивались тучи, которые сначала двигались, словно в атаку, а затем, готовясь к встрече зимы, отступали.

На ранчо Уэйнов тоже шла подготовка. Трава была скошена, и в сараях высились стога сена. Деревянными молотками выбив сучки, на пилораме резали дубовые стволы. Заведовал работами Джозеф, а браться трудились под его руководством. Томас поставил навес для инвентаря, смазал сошники плута и борону. Бартон осмотрел крыши, вычистил всю упряжь и сёдла. Общая дровяная кладка поднялась высотой с дом.

Дженни присутствовала при погребении своего мужа, которого похоронила в четверти мили от подножия холма. Бартон сколотил крест, а Томас соорудил вокруг могилы невысокую белую ограду с калиткой на железных петлях. На протяжении некоторого времени Дженни ежедневно приносила на могилу какую-нибудь зелень, но вскоре и она, сильно затосковав по родным и дому, уже редко вспоминала Бенджи. Она думала о танцах, о катании по снегу на санях и о том, что её родители совсем состарились. Чем больше она думала о них, тем сильнее ей хотелось увидеть их. Кроме того, теперь, когда она осталась без мужа, новое место жительства внушало ей страх. Поэтому настал день, когда Джозеф отвёз её, а остальные Уэйны проводили их взглядами. Все её пожитки вместе с часами Бенджи, ожерельем и свадебными фотографиями, были уложены в дорожную корзину. В Кинг-сити Джозеф постоял с Дженни на железнодорожной станции, и Дженни немного поплакала, отчасти из-за того, что она уезжает, но главным образом из-за того, что долгое путешествие на поезде пугало её. Она сказала:

— Вы все ведь как-нибудь приедете в родные края, чтобы навестить меня?

И Джозеф, который, опасаясь, что начнётся дождь, был озабочен тем, как бы поскорее вернуться на ранчо, а ехать никуда не собирался, ответил:

— Да, конечно. Как-нибудь мы приедем, чтобы навестить тебя.

Жена Хуанито, Элис, грустила даже сильнее, чем Дженни. Она совсем не плакала, а только иногда садилась на ступеньках перед входом, раскачиваясь взад-вперёд. Она носила ребёнка, и, кроме того, она сильно любила Хуанито и жалела его. Так она сидела целыми часами, раскачиваясь и мурлыкая что-то себе под нос, но никогда не плакала, и, наконец, Элизабет взяла её в дом Джозефа, поручив ей работу на кухне. Теперь Элис была счастлива. Иногда, встав подальше от раковины, чтобы не повредить плоду, она не отказывалась немного поболтать за мытьём тарелок.

— Ведь он не умер, — часто говорила она Элизабет. — Когда-нибудь он вернётся, и наутро всё будет, как всегда. К тому времени, когда он вернётся, я забуду его. Вы знаете, — с гордостью говорила она, — отец хочет, чтобы я вернулась домой, но я не поеду. Я буду ждать Хуанито, ведь он приедет сюда.

И она снова и снова спрашивала Джозефа о планах Хуанито:

— Вы думаете, он вернётся? Вы уверены?

Джозеф всегда серьёзно отвечал:

— Он говорил, что вернётся.

— Но когда, когда, как вы думаете?

— Через год, может быть, через два. Ему надо переждать.

И она опять обращалась к Элизабет:

— Наверное, малыш уже сможет ходить, когда он вернётся.

Новая жизнь захватила Элизабет, и от соприкосновения с ней она менялась.

В течение двух недель она, нахмурив брови, ходила по своему новому дому, тщательно рассматривала всё и составляла список мебели и утвари, которую следовало заказать в Монтерее. Домашние заботы вскоре изгнали из её памяти вечер, проведённый с Рамой. Лишь иногда ночью, просыпаясь от холода и страха, она испытывала ощущение, что в постели рядом с ней лежит мраморная статуя, и трогала руку Джозефа, чтобы убедиться в том, что рука — тёплая. Рама была права. Дверь, открытая в ту ночь, теперь была закрыта. В разговорах, которые вела Рама, то её внутреннее состояние больше не присутствовало. Рама была очень тактичной, она смогла показать способы ведения домашнего хозяйства без видимой критики того, что делала Элизабет.

Когда привезли всю мебель из орехового дерева и все чайные сервизы, когда всё: вешалка с хрустальными зеркалами, небольшие кресла-качалки, широкая кленовая кровать и высокое бюро — было расставлено и развешено, в гостиной установили сияющую герметичную печь с чёрной окраской по бокам и никелированной полировкой на серебряных частях. После того, как всё было сделано, из глаз Элизабет исчезла тревога, а её брови перестали хмуриться. Она даже стала напевать испанские песни, которым научилась в Монтерее. Когда к ней приходила работать Элис, они пели эти песни вместе.

Каждое утро Рама, знавшая уйму всяких тайн, приходила посекретничать. Она рассказывала о том, что касалось замужества и о чём Элизабет, выросшая без матери, не знала. Она рассказывала о том, что надо делать, чтобы родился мальчик, и что — чтобы родилась девочка. Методы были хотя и не стопроцентными, но достаточно правдоподобными. Иногда они не приносили желаемого результата, но и не приносили такого вреда, чтобы их не попробовать; Рама знала сотню случаев, когда они были успешными. Элис тоже слушала, а однажды сказала: