Ицик Мангер - Книга Рая. Удивительное жизнеописание Шмуэл-Абы Аберво

Почтовая голубка доставила это письмо в православный рай и на третий день вернулась с ответом.

Царь Соломон зачитал праведникам и это письмо. Православные праведники и на этот раз не возражали. Они были согласны на то, чтобы еврейский рай прислал двух ангелов для ухода за Шорабором, покуда он отбывает свой срок. Однако они просили не присылать пастухов, потому что, увидев еврейских пастухов, Шорабор может опять взъяриться. Лучше всего, если праведники еврейского рая пришлют двух маленьких ангелят. Шорабор будет им доверять и не причинит им вреда.

Что касается срока заключения, то православные праведники сократили его до шести недель. Этот срок Шорабор был обязан отсидеть. А что касается бриллианта, то царь Соломон может передать его с ангелятами, которые прибудут для ухода за Шорабором.

Это письмо всем очень понравилось. Судя по нему, с праведниками православного рая можно договориться.

— И кого же нам туда послать? — спросил праотец Авраам, поглаживая свою почтенную бороду.

Праведники стали совещаться. Судили-рядили, пока кто-то не назвал Писунчика. Он ангелочек толковый, понимает, что к чему.

— А вторым, — сказал один из них, — вторым, я думаю, вторым хорошо было бы…

— Скажи уж, наконец, не тяни! Заладил одно: «вторым», «вторым», а имя не называет, — проворчал другой.

— Думаю, вторым должен быть друг Писунчика, Шмуэл-Аба. Они любят друг друга, как братья, и ему, Шмуэл-Абе, тоже пальца в рот не клади.

Короче говоря, было решено, что я и мой друг Писунчик должны лететь в православный рай ухаживать за Шорабором. Нам было велено слетать к Зейдлу — райскому фотографу, чтобы он нас сфотографировал на паспорта.

Радостные, мы отправились к Зейдлу, райскому фотографу. Ангел Зейдл нам тоже очень обрадовался. Каждого ущипнул за щечку:

— Хорошо, что вы прилетели, ребята. Я прочитаю вам свой новый пуримшпил.

У Зейдла — райского фотографа, ангела с длинными волосами и очками на носу [90] У Зейдла — райского фотографа, ангела с длинными волосами и очками на носу… — Дружеский шарж Мангера на Алтера Кацизне (1885–1941) — выдающегося прозаика и поэта, заметную фигуру в художественной жизни предвоенной Варшавы. Кацизне был знаменит, прежде всего, своими пьесами, которые с успехом шли в еврейских театрах Варшавы. Кроме того, он был профессиональным фотографом, хозяином модного фотоателье, фотожурналистом и незаурядным фотохудожником. Сходство ангела-фотографа с прототипом подчеркнуто описанием внешности (Кацизне носил очки и длинные волосы) и сходством имен (Алтер — старик, Зейдл — дедушка). , есть одна слабость. Каждую неделю он пишет новый пуримшпил и кого поймает, тому читает.

Мы объяснили ему, что пришли фотографироваться. Сейчас у нас нет времени, потому что нас посылают аж в православный рай. Когда мы, даст Бог, вернемся, он сможет нам читать, сколько захочет…

Ангел Зейдл погрустнел. Ему очень хотелось прочесть нам свой пуримшпил. Но ничего не поделаешь, придется отложить чтение до нашего возвращения.

— К тому времени, — пообещал он нам, — у меня будет шесть новых пуримшпилов. Не забудьте заглянуть ко мне, ребята. Получите удовольствие.

Он сфотографировал нас и сразу же напечатал фотографии. Мы полетели в райскую полицию, где нам выдали паспорта.

С паспортами в руках мы полетели к родителям Писунчика прощаться. Мама Писунчика утирала фартуком глаза:

— Береги себя, Писунчик, не простудись, не дай Бог, в дороге.

А папа Писунчика, портняжка Шлойме-Залмен, сделал нам строгое внушение:

— Не водиться с православными ангелами, слышите, что я говорю? Не есть свинину!..

Он нам всю голову продолбил своими «не», а закончил с дрожью в голосе:

— Помните, что вы еврейские ангелы и должны с честью нести это звание.

Мы обещали все, что ему хотелось. Мама Писунчика дала нам в дорогу несколько гречаных коржиков, и мы распрощались.

— Счастливо долететь и вернуться! — кричали нам вслед родители Писунчика.

— Теперь, Шмуэл-Аба, нам нужно лететь к царю Соломону за бриллиантом, а оттуда — сразу к границе.

Мы поднялись высоко-высоко и полетели.

До имения царя Соломона было не близко, но мы так радовались предстоящему путешествию, что даже не заметили, как прошло время.

— Шмуэл-Аба, видишь вон там дом с золотой крышей? Это дворец царя Соломона.

Мы опустились ниже. Ангельская стража дворца была предупреждена о нашем прибытии и сразу же впустила нас.

Мы подошли к серебристой речке. На берегу сидела Суламифь. Босые ноги она опустила в воду и ловила рыбу золотой сетью.

— Что бы она сделала, если бы узнала, что мы видели ее у царя Давида, Писунчик?

— Мы отправляемся в такое путешествие, Шмуэл-Аба, а у тебя одни глупости на уме.

Мы перешли по деревянному мосту. Вслед нам раздавалась песня Суламифи:

Мы свернули в сторону. Песня Суламифи затихала. Мы едва слышали ее. В другой раз мы бы простояли и час, и два, заслушавшись. Я и мой друг Писунчик очень любили песни, но сейчас, когда нам предстояло лететь в такую даль, у нас не было времени.

Царь Соломон встретил нас во дворе. На нем был шелковый халат. На ногах — шлепанцы. На голове его сверкала корона.

Царь стоял и беседовал с петухом. Как известно, царь Соломон понимает языки всех зверей и птиц, в том числе и домашних. Мы сами видели, как он задавал петуху вопросы и петух ему на них отвечал. А что отвечал, мы не поняли.

Мы были в нерешительности. Он мог так стоять и разговаривать неизвестно сколько, а нам еще лететь и лететь.

Писунчик толкнул меня:

— Ну, Шмуэл-Аба.

— Что, Писунчик?

— Давай подойдем!

Мы подошли и поклонились царю. Царь прервал беседу с петухом.

— Царь-государь, мы пришли за бриллиантом. Мы летим в православный рай к Шорабору.

Царь Соломон снял корону. Вынул бриллиант. Повертел его. Бриллиант сверкал так, что слепило глаза.

— Нате, ребята, бриллиант, да смотрите не потеряйте его. Это дорогой бриллиант. Он стоит двадцать пять тысяч долларов.

Мы взяли бриллиант и обещали царю хранить его как зеницу ока. Он махнул рукой, в смысле что мы можем лететь.

— Айда, Шмуэл-Аба!

Мы расправили крылья и полетели по направлению к границе.

К вечеру, где-то между минхой и майревом, мы добрались до границы. Во всех церквях звонили колокола. Сумерки, торжественное пение и звон колоколов показались нам странными и чужими. Мы жались друг к другу. Боялись потерять друг друга.