Юзеф Крашевский - Роман без названия

— Может, он не знал, — воскликнул Щерба, — что мы хлопочем об этом месте для Станислава?

— Знал, конечно, — возразил Болеслав, — но только рассмеялся, когда мы ему об этом напомнили. Дурак был бы я, сказал он, если бы жертвовал собой для кого бы то ни было, когда я твердо убежден, что я нужнее миру, чем прочие. Prima charitas ab ego, [26] Первая забота — о себе (лат.). пусть Станислав и его друзья ищут другое место.

— Я своими ушами слышал, — прибавил Корчак, — как на вопрос профессора о Шарском он сказал: «Есть у него кое-какие способности, но характером слаб, как женщина, к тому же это выглядело бы, будто вы, пан профессор, оказываете ему покровительство в пику его родителям, которые не желают, чтобы он посвятил себя литературе».

Щерба прямо затрясся от злости и хотел уже, по своей привычке, выругаться, но тут к ним развязною походкой подошел сам обвиняемый — фуражка набекрень, на лице веселая улыбка.

Все умолкли.

— Ну что? Небось браните меня? — нагло воскликнул он. — Браните за то, что я у Стася из-под носа место перехватил? Ха, ха, верно ведь? Ну, какие же вы дети! Вы что, хотели бы, чтобы я ради него принес себя в жертву? Нет, я не из тех невинных барашков, которые сами под нож ложатся, — я предпочитаю, чтобы другие были жертвами, а не я! Напрасно обижаетесь! Стась не сегодня завтра выпросит у родителей прощение и будет иметь кусок хлеба, а у меня такой надежды нет даже на ближайшую неделю. От этого места у профессора зависело все мое будущее.

— Говори что хочешь, — возразил Щерба, — но я тебе больше руки не подам. Ты мог хлопотать о себе по-всякому, только не во вред Шарскому — пусть бы выбрали одного из вас.

— Так ведь выбрали, выбрали, и точка! — с гордостью возгласил Базилевич. — А кто мне не подаст руки, тому и я руки не подам. Эка беда! Ха, ха! Я в своих планах не рассчитываю на дружбу и прекрасно без нее обойдусь, — я пробиваюсь своими силами.

Высказав это, он повернулся и, насвистывая, пошел прочь.

Студенты стали возмущаться его поведением и чуть ли не составлять заговор против предателя, к ним подходили другие, шумели, кричали, но тут вмешался Станислав.

— Я его не виню, — сказал он. — Грех его не так велик, как вы считаете, его положение извиняет его поступок, он действовал, хлопотал не таясь. Для меня это место явно неподходящее, он куда лучше справится. Пошли!

И почти насильно потащил Щербу, который никак не мог угомониться. По дороге домой Шарский все пытался оправдать Базилевича.

Этот случай показал Станиславу его собственное невыносимо унизительное положение и заставил усиленно думать о каком-то выходе. Друзья, которые радушно предоставили ему кров и книги, сами все были бедны. Он чувствовал, что, хотя они виду не подадут, он скоро станет им в тягость, — надо было подумать о себе, но, оглядываясь вокруг, он не видел никакого просвета, никакого выхода. На казенный кошт в институт принимали туго и лишь тех, кто уже доказал свои способности, на открывающиеся вакансии было множество более прытких кандидатов — тут надеяться было не на что. Места домашних учителей и воспитателей были все заняты с начала учебного года, теперь их не найти, — словом, тщетно ломал он себе голову и терзался, не видя впереди ничего, кроме все углублявшейся и все более угрожающей нужды.

Напрасно Щерба, догадываясь, что с ним происходит, — Стась никогда об этом и не заикнулся — пытался его ободрить картинами лучшего будущего, приводил примеры еще более тяжелых обстоятельств, из которых многим, кто не падал духом, удавалось счастливо выпутаться. Шарский с каждым днем становился все мрачнее — без веры в себя и в будущее он жил, двигался как механизм, чья пружина еще не совсем раскрутилась, но вот-вот раскрутится до конца, и все станет.

Чтобы удовлетворить насущные потребности, — для чего он не мог и не хотел пользоваться помощью друзей, скрывая даже от них свою горькую нужду, — ему пришлось избавиться от всего, что только можно было продать. Неимущий шляхтич, сын скряги, Шарский не мог похвалиться обилием лишних вещей, но и этот жалкий, привезенный из дому запас он сбыл евреям. Фактор Герш, предвидя, до какой крайности дойдет Шарский, позаботился заранее, чтобы его пожитки не попали в другие руки. Герш и два его компаньона были начеку, готовясь обобрать студента, и для их мошеннических сделок хитрый фактор выбирал такие часы, когда никто из друзей Шарского не смог бы помешать. И вот началась грустная комедия, сцены которой вряд ли может забыть кто-либо из бедных студентов. Ни капли сожаления и совести не было у этих евреев, которые приходили по очереди, сбавляя цену за каждую тряпку, пока ею не завладеют, а как дело доходило до платы, еще и обирали, — отдельно фактор за то, что нашел покупателей, отдельно сами покупатели за то, что дают наличными, да и тут обманывали, обкрадывали, не доплачивали сдачу, мол, сейчас принесут и тому подобное. Безмерная доверчивость Стася и ловкость Герша, который с этих махинаций кормился, превращали такие сделки в подлинный грабеж.

Когда еврей понял, с кем имеет дело, он пустил в ход все средства, чтобы нажиться на новичке. Приводил якобы богатых, солидных и совестливых собратьев, с которыми Шарский даже не смел торговаться. И с их помощью Герш постепенно уносил коврики, пальто, сюртуки, все вплоть до одеял и простыней. Щерба и другие товарищи не сразу это заметили — время для сделок выбиралось всегда такое, когда их не было дома, и Стась хранил в тайне эти свои дела. Вскоре, однако, его весьма ограниченные ресурсы полностью исчерпались, осталось лишь то, что продать, сбыть вовсе было невозможно, — вещи, ничего не стоившие или совершенно необходимые. Однажды утром, когда Шарский, возвратясь с лекций, слонялся один по их пустой общей квартире, лихорадочно размышляя о завтрашнем дне, неожиданно показался в дверях Герш, который давно уже не появлялся, потому что приходить было незачем.

— Добрый день, пан Станислав!

Погруженный в свои думы, Стась даже не ответил. Еврей угодливо повторил приветствие.

— Добрый день, пан Станислав!

— Чего тебе? — спросил Шарский.

— Да так, ничего. Пришел узнать, может, вам что-то надобно…

— Ничего не надобно… Потому что ничего уже нет! — со вздохом ответил студент.

Еврей минуту помолчал, но его явно что-то распирало.

— Кабы вы, паныч, знали, как я вас люблю, — тихо произнес он, — ей-богу, без лести, мало найдется таких порядочных молодых людей… Я хотел бы вам чем-то помочь, по совести, ауф не мунес [27] по совести (древнеевр.). .

— Чем же ты мне поможешь? — с горькой усмешкой возразил Стась. — Продать-то мне больше нечего. Вы у меня все перетаскали…

— Да разве я про то говорю? Храни боже! — возмутился Герш, разводя руками. — Ауф не мунес, я все себе голову ломаю, что бы для вас сделать! И я надеюсь, если что подвернется… так и мне, бедному еврею, малость перепадет.