Юзеф Крашевский - Роман без названия

Стась уставился на него — так странно прозвучали Давно не слышанные слова надежды.

— Что же может подвернуться? — с живостью спросил он.

Герш подошел к нему, таинственно оглянулся и вздохнул, будто готовясь поднять большую тяжесть.

— А что вы мне дадите? — спросил он.

— Что я тебе должен дать? И за что?

— За что? А если я найду для вас легкий заработок? Признаюсь, я тебя не понимаю.

— Ну, ну! Уж я торговаться не буду, ауф не мунес, я знаю, пан студент человек порядочный — дадите что пожелаете! Я на вас полагаюсь.

Стась все еще стоял, не понимая, что еврей ему обещает и чего от него хочет, но вот Герш наконец заговорил чуть ли не шепотом:

— Такое место! Такие кондиции, аи вай! Ауф не мунес, лучшего места на свете нет. Купец первой гильдии. А уж богатый, а морейну [28] умница (древнеевр.) , ужасти! Хотел бы я иметь хотя один процент от процента того, что он в месяц получает! У него есть дочка. Вы по-французски знаете?

К счастью, Станислав на редкость хорошо владел этим языком, будучи обязан своими знаниями приблудному французу, старому пьянчуге, который в Красноброде и умер.

— Знаю, — отвечал бедняга, уже догадываясь, что хочет предложить ему еврей.

— Так вы будете учить французскому его дочку! Вот как! А что? Разве плохо? А файне [29] чудная (идиш). девочка! Купец первой гильдии, магазин на Немецкой улице, другой магазин в Слониме, третий в Гродно, а на ярмарке в Зельве он первый человек. Кто его не знает! Давид Абрамович Бялостоцкий — да вы знаете, вы должны были хотя бы слышать о нем.

— Не слыхал, — холодно ответил Шарский.

— Но магазин его видели?

— Не видал.

Еврей пожал плечами.

— Он вам хорошо заплатит, пан Станислав!

Стась подумал, взвесил.

— Благодарю тебя, — сказал он фактору, — искренне благодарю, идем к Давиду Бялостоцкому, я буду учить его дочку.

Герш, который не ожидал, что студент так быстро согласится, и потому так расхваливал и Давида, и его магазины, и его положение, и богатство, и дочку, видя, что Стась с готовностью принимает его предложение, немного смешался.

— Ну, ну! Сперва я об этом его извещу. Но вы таки да знаете по-французски, ауф не мунес?

— Ну, уж кабы не знал, я бы не соглашался!

— О, я вас знаю, паныч, я вам верю! Ну, ну! Мы еще потолкуем! Я вечером приду. Но вы, паныч, не забудете бедного фактора? Да скажи я только слово, сотня студентов будет драться за это место, но я, ауф не мунес, никому не скажу! Я это специально для вас нашел! А уж сколько пар сапог стоптал!

Тут, услышав на лестнице шаги возвращающихся с лекций товарищей Шарского, еврей спохватился и, откланявшись, убежал.

Дом Давида Абрамовича Бялостоцкого, купца первой гильдии, стоял на Немецкой улице, которая никогда не принадлежала к числу самых чистых и красивых в Вильно. Зажатый между другими кирпичными домами и неудачно поставленный, так что солнце никогда в него не заглядывало, он, хотя и просторный и со стенами прочной, старинной кладки, был неудобным и мрачным. В подвале этого трехэтажного дома жили служащие Давида, который вел крупные торговые дела и нуждался в множестве помощников, а несколько чердачных комнатушек почти всегда стояли пустые. В первом этаже размещались три хозяйских магазина, а остальную часть дома занимала его семья, состоявшая уже из трех поколений. В комнатах со стороны двора жил отец Давида, Абрам Бялостоцкий, старый еврей с длинной седой бородой, родившийся в местечке, по которому взял себе фамилию, и помнивший еще времена вольного Кракова и польского Версаля [30] По решению Венского конгресса в 1815 г. была образована Краковская республика (г. Краков с округой), просуществовавшая до 1846 г., когда ее присоединили к Австрийской империи. «Польским Версалем» называли двор короля Станислава Августа (1764–1795), находившийся под влиянием французской придворной культуры. . Его отец, дед Давида, держал когда-то в Белостоке заезжий дом и на стоявшей там народной кавалерии нажил себе капиталец, с которым Абрам и начал коммерцию уже в более широких масштабах.

Старик вместе со своею женой Рухлей, простой, неопрятной еврейкой, жили тут в довольстве, но среди беспорядка, к которому оба они по скупости и неряшеству привыкли, в темных, сырых, глядящих во двор комнатках, тешась своими внуками и сокрушаясь о том, что молодое поколение все дальше отходит от закона Моисеева и традиционных обычаев народа израильского. Старик Абрам одевался по средневековой моде, носил долгополый, на крючках, кафтан с бархатными отворотами, а отправляясь на улицу, — что случалось редко, если не считать выходов в синагогу, — надевал поверх кафтана плащ с длинными рукавами, завязывавшийся у шеи тесемками, брал трость с серебряным набалдашником и на голову водружал высокую соболью шапку, каких теперь нигде уже не увидишь. Почтенной наружности, сутулый, с погасшим взором, серьезным, даже скорбным выражением лица, он был нрава унылого, печального, молчаливого. Рухля, еще реже выходившая из дому, одевалась, подобно мужу, по-старинке, как когдатошние польские еврейки, носила парчовую безрукавку, расшитую жемчугом головную повязку и платья старинного покроя. Даже туфли носила на высокой пробковой подошве — хоть и неудобно было в них ходить, старуха непрестанно ковыляла из комнаты в комнату, ex officio [31] по должности (лат.). браня прислугу. Абрам в торговые дела сына уже вовсе не вмешивался, полностью предавшись благочестию и набожным размышлениям, а Давид заходил к нему лишь изредка за советом или с церемониальным визитом как к главе рода. Ничем больше не занимаясь, старик все свое время проводил за Талмудом, почти не снимая «тефилим» и «зизим» [32] «Тефилим» и «зизим» — (также «филактерии») — прикрепленные к черным ремешкам коробочки со священными текстами, надеваемые во время молитвы на голову и на левую руку. , вникая в комментарии ученых раввинов и дивясь тайнам, скрытым в каждой букве священного писания.

На втором этаже, окна которого выходили на улицу, размещались Давид Абрамович Бялостоцкий и младшие члены семейства. Давид, по крайней мере с виду, уже меньше походил на еврея, хотя ермолки еще не снял и голову брил, но, выходя на улицу, надевал шляпу или бархатную шапку; кафтана он не носил, ходил в сюртуке я обычном пальто, в изящно сшитых лаковых сапогах и даже в перчатках. Это был мужчина весьма благообразной внешности, с живыми черными глазами, аккуратно подстриженной бородкой, в которой преждевременно серебрились седые волоски, и с горделивым выражением лица — самоуверенный, как все, кому в жизни повезло и кто привык свою удачу приписывать не судьбе, не людям, но только самим себе.

Он и жена его сделали на втором этаже несколько комнат парадными и обставили их с известной роскошью, во бывали там лишь по необходимости, а в основном проводили время в комнатах того же этажа, выходивших во двор и на галерею, — чистота и порядок в этих комнатах мало чем отличались от того, что творилось на половине старика Абрама. Хозяйка дома, дочь виленского торговца-толстосума, когда-то замечательная красавица, ходила по обычаю в парике и в вышитой повязке, но платья носила модного покроя и с явной претензией на элегантность. Пальцы у нее были унизаны кольцами, по субботам она щеголяла атласом и бархатом, батистовыми платочками, дорогими шалями. Однако это не мешало ей заниматься кухнею, наблюдать за тем, как замешивают тесто на «локшен», [33] лапша (идиш). командовать служанками, когда пеклись «кугели» [34] запеканка (идиш). ,— словом, не брезговать всеми женскими хлопотами, в которых ей помогала старая еврейка, искусная стряпуха, и служанка помоложе, так как Давид был лакомкой, любил поесть и вкусно и много.