Юзеф Крашевский - Роман без названия

Двое детей четы Бялостоцких зашли уже гораздо дальше в новшествах — Соломон посещал гимназию, носил длинные волосы и одевался вполне по-современному, а юной Саре, несмотря на скупость, старались дать наилучшее воспитание, сделать из нее настоящую барышню. И Соломон и Сара, дети родителей, отличавшихся восточным типом красоты, унаследовали черты израильского народа во всей их библейской чистоте и прелести. Брат и сестра были схожи, с тою лишь разницей, что Сара, которой тогда было около четырнадцати, превосходила красотою и брата, и мать, и отца. Даже в еврейских семьях, где красивые лица не в диковинку, редко увидишь такую возвышенную, идеальную красоту, какою была наделена Сара, — я сказал бы, что в ней как бы воскресла одна из библейских героинь, тех обольстительных дев, дщерей Израиля, которых нам пламенными словами живописуют священные книги. В свои четырнадцать лет она казалась вполне созревшей — настолько ее стройный, гибкий, изящный стан восхищал совершенством очертаний, так безупречно воплощался в ней тот тип, которого она была счастливым образцом. Белоснежная, прозрачная, атласно нежная кожа, оберегаемая от малейшего дуновения ветерка и от солнечного зноя, лишь слегка румянилась на щеках. Восточный профиль необычайно чистого рисунка пленял несравненною красотой, глаза светились внутренней силой — осененные длиннейшими ресницами, под идеальными дугами шелковистых бровей, они глядели с девической скромностью и вместе со смелостью балованного дитяти на мир, который еще так мало видели. Невысокий гладкий лоб, чистый, как зеркало пруда в погожий день, мнилось, отражает небеса, такое царило на нем спокойствие; уста, улыбаясь, открывали зубки белее и прелестнее жемчужных зерен. Но улыбка была на них редкой гостьей — Сара почему-то сызмальства всегда грустила, и родители сильно огорчались, что она как бы не знала радостей детства и юности. Игрушки ее не развлекали, не веселили игры сверстниц, она всегда была задумчива, порой напевала услышанную на улице песенку, а когда ее научили читать, набросилась на книги.

И сам Давид, и его жена, глядя на это, качали головою, отнюдь не радуясь таким наклонностям ребенка, однако постоянно общаясь с католиками и видя девушек из христианских семей, они со временем привыкли и примирились с любовью Сары к чтению. После долгих размышлений и совещаний решили они нанять ей учителей иностранных языков и дать самое тщательное воспитание. Этому яростно противился старик Абрам как нарушению еврейских законов и обычаев, он доказывал, что женщине вовсе незачем даже уметь читать, но более просвещенные Давид и мать Сары, не ввязываясь с ним в спор, втихомолку поступали по-своему. Однажды вечером на второй этаж втайне въехало фортепиано, а на следующий день (как всегда, заботясь об экономии) нашли еврея-музыканта, будущее чудо света, который вскоре объездит всю Европу и Азию и будет загребать деньги с клавиш, а покамест давал уроки по два злотых в час, — и возвели его в ранг учителя музыки.

Герш взялся подыскать недорогого и порядочного учителя французского языка; пораскинув мозгами, он предложил это место Шарскому в надежде хорошо заработать за услугу.

Вечером того же дня они шли по Немецкой улице, и еврей, не умолкая, все наставлял своего подопечного.

— Вы, пан Станислав, только запомните, — говорил он, — сперва надо просить по полтиннику за час, хотя и по два злотых много было бы! Они богачи, они заплатят… Но сорок грошей будет мне.

— Как так? С часа?

— Ну конечно! А как же! — вскричал еврей. — Разве не я рекомендую вас? Разве сами вы нашли бы? Шесть часов в неделю, это было бы двенадцать злотых, и что, разве мало? Сорок восемь в месяц, четыреста восемьдесят в десять месяцев, семьдесят два рубля, ай-вай! Одному человеку разве на это нельзя прожить?

— Смилуйся, Герш, — с горьким смехом взмолился будущий учитель французского, — может, хватит так меня грабить?

— Что значит «грабить»? Как это «грабить»? Ах, паныч, паныч, что вы говорите? Ауф не мунес, другой дал бы мне и по два злотых, это я только для вас уступаю!

Возмущенный Станислав уже хотел отказаться и бежать прочь, как снова вспомнил, что товарищам он в тягость, что надо зарабатывать, а место найти нелегко, и со вздохом поплелся за своим вожатаем. Еврей же, когда они подошли к воротам, то ли ощутив угрызения, то ли обеспокоясь молчанием Станислава, сказал:

— Значит, так! Ауф не мунес, я уступаю, — мне только один злотый, чтобы вы, паныч, знали, кто такой Герш… Но дайте слово!

— Ты знаешь, я никогда никого не обманывал, — грустно возразил Станислав, поднимаясь по темной, грязной лестнице.

Герш проворно побежал вперед.

Ощупью взобравшись по узким, неудобным ступенькам и нашарив дверь, Шарский, ожидая увидеть обычное неряшливое еврейское жилье, очутился в нарядной гостиной, роскошь которой тем больше его поразила, что он готовился к совсем иному зрелищу.

То была просторная зала о двух окнах на улицу, обрамленных тяжелыми шелковыми шторами на вычурных бронзовых карнизах; Станислав с удивлением разглядывал навощенный пол, резную с бронзой мебель, обитую узорчатой тканью, роскошную золоченую жирандоль с гранеными подвесками, большое пианино красного дерева и ковер, покрывавший почти половину пола. В углах стояли два застекленных буфета с посудой — пожалуй, единственное напоминание о еврейских вкусах хозяев, — где были выставлены напоказ, поражая не изяществом, но количеством, старинное и новое серебро, свадебные подарки, безделушки, привезенные из поездок или же кем-то заложенные и не выкупленные. Были там миски, кувшины, чайники, фонарики — сборное войско разного происхождения и стиля, все было расположено так, чтобы гость мог одним взглядом оценить этот капитал, не отданный в рост, и судить по нему о богатстве хозяина. Но в пышно обставленной гостиной воздух был затхлый, и все предметы покрывал слой давно не стиравшейся пыли — видно было, что сюда иногда заходят, но никто здесь постоянно не обитает.

Пока наш студент, оставленный наедине с серебряной утварью, осматривал парадную залу, Герш поспешно скрылся в соседних комнатах. У Шарского было вдоволь времени, чтобы налюбоваться на Давидовы сокровища и подивиться этой бессмысленной роскоши, обличавшей тщеславие нуворишей; наконец послышались быстрые шаги скрипучих сапог, за ними постукиванье женских туфель, потом хорошо знакомое ушам Шарского шарканье стоптанных сапог Герша — и в залу, где, словно на угольях, ждал наш студент, первым вошел Давид Абрамович Бялостоцкий в парадном шлафроке, затем его жена в флорансовом платье и багдадской шали на плечах, последним появился фактор в своем лапсердаке.