Жермена Сталь - Коринна, или Италия

— Воля ваша! — сдавленным голосом ответила леди Эджермон, и лорд Нельвиль уехал.

Проезжая верхом по аллее, он увидел вдали в парке изящную фигурку Люсиль. Он замедлил бег коня, чтобы еще раз взглянуть на нее, и ему показалось, что Люсиль, прятавшаяся за деревьями, шла в том же направлении, что и он. Дорога проходила мимо беседки, стоявшей на краю парка. Освальд увидел, что Люсиль вошла в беседку; он с волнением проехал мимо, но ничего не мог рассмотреть. Несколько раз он оборачивался и приметил, что в другом месте, откуда видна была дорога, на одном из деревьев, обступивших беседку, чуть колыхались листья. Он остановился у этого дерева, но больше ничего не заметил. Боясь себе поверить, он поехал дальше, но вдруг повернул и помчался назад, словно что-то потерял. Тут он увидел на обочине дороги Люсиль и почтительно ей поклонился. Она быстро опустила на лицо вуаль и скрылась за деревьями парка, не подумав о том, что, убегая от него, невольно выдала себя; бедняжка никогда в жизни не испытывала такого сильного и, как ей казалось, преступного чувства, которое толкнуло ее посмотреть, как проедет лорд Нельвиль; растерявшись, она даже не ответила на его поклон, уверенная, что погибла в его глазах, ибо он ее разгадал. Освальд понял ее душевное движение; он был слегка польщен столь искренним и робким выражением ее интереса к нему. «Невозможно, — подумал он, — быть правдивее Коринны, вместе с тем невозможно лучше нее понимать себя и других; а Люсиль еще должна научиться понимать, что значит любить и внушать к себе любовь. Но может ли это очарование сохраниться на всю жизнь? Конечно, нельзя вечно пребывать в неведении, рано или поздно ей придется наконец заглянуть в свою душу и разобраться в своих чувствах, но при всем этом не выше ли чистота осознавшего себя существа, чем чистота наивной девушки?»

Таким образом, он уже мысленно сравнивал Коринну с Люсиль; но ему казалось, что то была лишь игра ума; он не подозревал, что ему вскоре придется задуматься над этим всерьез.

Покинув поместье леди Эджермон, Освальд поехал в Шотландию. Смущение, которое вызывала в нем Люсиль, еще живое чувство к Коринне — все отступило перед волнением, охватившим его при виде мест, где протекала его жизнь подле отца: он упрекал себя в том, что целый год предавался развлечениям, и ему казалось, что он уже недостоин войти в отчий дом, который лучше было бы не покидать. Увы! можем ли мы быть довольны собой, если после смерти самого дорогого на свете человека нарушили свое глубокое уединение? Достаточно хоть недолго пожить в обществе, чтобы померкли образы тех, кого уже нет. Хотя воспоминание о них и живет в нашем сердце, но мы уже готовы принять участие в деятельности живых и гоним мысль о смерти, как тягостную, бесполезную или просто утомительную. Короче говоря, когда кончается одиночество, столь благоприятное для печальных размышлений, жизнь снова влечет к себе даже самые нежные души, и в них пробуждаются земные интересы, желания и страсти. Потребность в развлечениях — жалкое свойство человеческой натуры; и хотя Провидение создало человека именно таким, чтобы он мог вынести мысль о своей смерти и смерти близких, нередко в самом разгаре житейской суеты нами овладевает чувство раскаяния и нам слышится трогательный, кроткий голос: «Как мог ты забыть меня, ведь я так тебя любил?»

Такие мысли занимали Освальда, когда он возвращался в своей дом; переступив его порог, он испытывал уже не отчаяние, как в первый свой приезд, но глубокую грусть. Он увидел, что время примирило всех с потерей человека, которого он оплакивал: слуги больше не считали нужным говорить с ним об отце; все обратились к своим обычным занятиям; ряды сомкнулись, подрастало новое поколение, готовое сменить отцов. Освальд заперся в комнате отца, где снова увидел его плащ, палку, кресло, — все было на прежнем месте, но на призыв сына некому было отозваться, и ничье сердце не трепетало от радости, когда он входил. Лорд Нельвиль погрузился в глубокое молчание.

— О жребий человечества! — вскричал он, заливаясь слезами. — К чему ты нас ведешь? Неужели мы живем лишь затем, чтобы превратиться в прах, и нашим мыслям суждено исчезнуть бесследно? Нет, нет, мой единственный друг слышит меня! он сейчас здесь, он видит мои слезы, и наши бессмертные души дождутся встречи. О, мой отец! о, мой Господь! укажите мне верный жизненный путь! Каменные сердца, словно непоколебимые скалы, не ведают ни сомнений, ни сожалений, но могут ли люди, наделенные воображением, чувством, совестью, совершить хоть один шаг, не опасаясь сбиться с истинного пути? Они хотят следовать велениям долга; но им самим неясно, в чем заключается их долг, доколе Бог не откроет этого их сердцу.

Вечером Освальд пошел прогуляться по любимой аллее отца, и всюду среди деревьев ему мерещился его образ. Ах, кто из нас не мечтал во время жаркой молитвы, чтобы нам явилась дорогая тень, чтобы наша любовь свершила чудо? Тщетная надежда! мы ничего не узнаем до самой могилы. Тайна тайн, ты не волнуешь посредственные умы! но чем возвышеннее наши мысли, тем неодолимее влечет нас великая бездна. В то время как Освальд предавался этим размышлениям, он услышал стук ехавшей по аллее кареты; из нее вышел старик и медленно двинулся к нему навстречу. Освальд был поражен, увидав этого старца в этом месте и в столь поздний час. Он узнал мистера Диксона, старого друга своего отца, и приветствовал его с таким сердечным трепетом, какого раньше никогда не испытывал при встрече с ним.

Мистер Диксон не обладал ни умом, ни силой характера отца Освальда и ни в чем не мог с ним сравниться; но в час кончины старого лорда Нельвиля он не отходил от его ложа. Будучи его ровесником, мистер Диксон, казалось, нарочно задержался на земле, чтобы потом принести своему другу вести о его сыне. Поднимаясь с ним по лестнице, Освальд взял мистера Диксона под руку, и ему было приятно, что он может этим почтить его старость, — впрочем, кроме преклонного возраста, у мистера Диксона не было ничего общего с покойным другом. Он знал Освальда с его рождения и, недолго думая, без обиняков заговорил с ним на волнующую тему. Старик сурово осуждал его связь с Коринной; однако эти слабые доводы возымели бы еще меньше действия, чем рассуждения леди Эджермон, если бы мистер Диксон не вручил Освальду письма его отца, адресованного лорду Эджермону; в этом письме лорд Нельвиль отказывался от своего намерения женить сына на Коринне, тогда еще мисс Эджермон. Вот это послание, написанное в 1791 году, как раз в то время, когда Освальд впервые поехал во Францию. Он с трепетом прочитал его.

Простите ли вы меня, мой друг, если я предложу вам внести некоторые изменения в наш замысел связать узами брака наши семейства? Мой сын на полтора года моложе вашей старшей дочери: не лучше ли было бы предназначить ему в жены Люсиль, вашу вторую дочь, которая на двенадцать лет моложе своей сестры. Я мог бы ограничиться этим соображением; но мне был известен возраст мисс Эджермон, когда я просил у вас ее руки для Освальда, и я нарушил бы законы дружбы, если бы не сообщил вам, почему именно я не захотел, чтобы этот брак состоялся. Мы с вами в тесной дружбе вот уже двадцать лет; мы можем со всей откровенностью говорить о наших детях, тем более что они еще так молоды, что со временем вполне могут измениться, следуя нашим советам. Ваша дочь прелестна, но мне кажется, она сродни тем прекрасным гречанкам античности, которые всех восхищали и покоряли. Пусть вас не оскорбит это сравнение! Без сомнения, вы сумели внушить вашей дочери самые чистые чувства и самые благородные убеждения; но у нее есть потребность нравиться, пленять, производить впечатление. Талантов у нее еще больше, чем самолюбия; но у того, кто обладает столь редкостными талантами, неизбежно является желание их развивать; и я не знаю, какая арена под стать этой девушке с таким деятельным умом, кипучим воображением и пламенной душой, которая сквозит в каждом ее слове; она, конечно, увлекла бы с собой моего сына за пределы Англии, ибо такая женщина не в состоянии быть счастливой у нас; только в Италии она будет чувствовать себя дома.