Жермена Сталь - Коринна, или Италия

Коринна повиновалась Освальду и прочла следующее:

Ах, как немного надо, чтобы отец и мать, достигшие преклонных лет, потеряли веру в себя! Их мучает мысль, что они зажились на земле. Как могут они полагать, что нужны вам, если вы более не спрашиваете у них советов? Вы всецело живете настоящим; вы поглощены какою-то одной страстью, и все, что не относится к настоящему, кажется вам отжившим и старомодным. Наконец, вы так заняты собой, своими чувствами и мыслями, что мните себя единственными творцами истории и не улавливаете извечного сходства между эпохами и людьми. Уважение к чужому опыту кажется вам выдумкой, пустой фразой, предназначенной поддерживать авторитет стариков и служить последней утехой их самолюбию. Как велико ваше заблуждение! В мире, в этом огромном театре, не меняются актеры; на его сцене всегда выступает человек; он остается все тем же, только меняет обличья; поскольку его образ изменяют те или иные главные страсти, которые уже давно изучены, то редко бывает, чтобы опыт — эта наука прошедшего — не стал в обычных условиях нашей жизни богатым источником самых полезных уроков.

Итак, будем почитать отцов и матерей хотя бы за то, что в свое время они были единственными наставниками и руководителями нашей жизни, будем почитать и уважать их за безвозвратно ушедшие годы владычества, священный отпечаток которых и сейчас еще лежит на их челе.

Вот в чем ваш долг, самонадеянные дети, которым не терпится самостоятельно шагать по дороге жизни! Ваши родители медлят уступить вам место, но можете не сомневаться: они уйдут; уйдет отец, чьи речи еще дышат неприятною вам строгостью; уйдет мать, чей поздний возраст требует от вас докучных забот; эти бдительные хранители вашего детства, ревностные защитники вашей юности уйдут, и вы тщетно будете искать себе лучших друзей; они уйдут, и, когда их не станет, они возникнут перед вами в новом свете, ибо время, которое старит людей на наших глазах, одаряет их вечною молодостью, когда смерть их уносит от нас; время окружит их сиянием, которого мы не замечали раньше; мы увидим их в свете вечности, где нет ни возраста, ни разницы лет; оставив воспоминание о своей добродетели, они озарятся в нашем воображении небесными лучами, мы будем следить за ними взором в их жилище блаженных, будем созерцать их в этих обителях счастья и славы; и, взирая на окружающий их божественный ореол, мы покажемся сами себе незначительными, даже находясь в цвете лет, даже упиваясь успехами, ослепляющими нас…

— Коринна! — горестно воскликнул лорд Нельвиль. — Не думаете ли вы, что эти красноречивые жалобы относятся ко мне?

— Нет, нет, — ответила Коринна, — вы знаете, что он любил вас, что он верил в вашу нежную любовь к нему; вы же сами сказали мне, что это было написано задолго до того, как вы совершили ошибку, в которой вините себя. Послушайте-ка лучше, — продолжала Коринна, пробегая глазами рукопись, которую она еще держала в руках, — послушайте его рассуждения на тему о снисходительности, вот они здесь через несколько страниц.

Мы идем по жизненной дороге колеблющимися шагами, со всех сторон окруженные ловушками; наши чувства обольщаются лживыми приманками; наше воображение сбивает нас с пути обманчивыми огоньками; наш разум извлекает ежедневно из опыта частицу знания, которой ему недостает, и уверенность, которая ему необходима. Столько опасностей при такой слабости, столько различных потребностей при почти полном неумении предвидеть и недостаточных способностях; наконец, столько для нас неведомого в нашей столь коротенькой жизни! Все эти обстоятельства, все эти свойства нашей природы не указывают ли нам, как высоко мы должны ценить снисходительность, эту великую добродетель? Увы! где человек, лишенный слабостей? где человек, которому не в чем себя упрекнуть? где человек, который, оглянувшись на свою жизнь, не почувствовал бы ни раскаяния, ни сожалений? Только тот чужд волнений и страхов, кто никогда не углублялся в себя, кто никогда не оставался наедине со своей совестью.

— Вот, — подхватила Коринна, — вот слова, с которыми ваш отец обращается к вам с небесных высот; эти слова относятся к вам!

— Это верно, — ответил Освальд, — да, Коринна, вы мой ангел-утешитель, вы облегчаете мою душу; но если бы я мог увидеть моего отца хоть за минуту до его смерти, если бы он узнал от меня, что я не оказался недостойным его, если бы он мне сказал, что верит этому, — я бы не терзался угрызениями совести, как величайший преступник, я не вел бы себя столь нерешительно и моя душа, которая не может никому обещать счастье, не была бы так смущена. Не обвиняйте меня в слабости, ведь мужество бессильно перед совестью: оно порождается ею, как же оно может над нею восторжествовать? Даже сейчас, когда надвигается темнота, мне мерещится, что в этих тучах сверкают молнии, угрожая мне. Коринна! Коринна! успокойте вашего несчастного друга или покиньте меня распростертым на этой земле, и, быть может, вняв моим стонам, она разверзнется и примет меня в обиталище мертвых.

Лорд Нельвиль долго пребывал в угнетенном состоянии, закончив свой горестный рассказ, который потряс всю его душу. Коринна нежно пыталась ободрить его, в темноте стала видна огненная река, низвергнувшаяся с Везувия, и она поразила взволнованное воображение Освальда. Коринна воспользовалась этим, чтобы отвлечь его от мучительных воспоминаний, и поспешила увести его к усыпанному пеплом берегу пылающей лавы.

Они шли, и земля уходила у них из-под ног, точно не пуская их к месту, гибельному для всякой твари: природа в этих краях враждебна человеку, он уже не может считать себя ее повелителем; она сбросила с себя его иго, призвав на подмогу смерть. Огненный поток окрашен в зловещий темный цвет, но, когда он зажигает виноградники или деревья, в воздух поднимается яркое, сверкающее пламя; сама же лава угрюма, словно адская река, созданная воображением человека; она катится медленно, как песок, днем она кажется черной, а ночью — багровой. Когда лава приближается, слышится легкое потрескивание искр, и чем оно слабее, тем страшнее, словно здесь к силе присоединилась хитрость: царственный тигр тоже потихоньку приближается размеренным шагом к своей добыче. Лава течет медленно, но ни на миг не задерживаясь: если на пути ей попадется высокая стена или какое-нибудь здание, которое мешает ее движению, она останавливается, нагромождает друг на друга черные смолянистые валы и наконец погребает под ними все преграды. Лава движется не так уж быстро, и человек вполне может от нее убежать; но, подобно неумолимому времени, она настигает и неосторожных, и стариков, которые, глядя на ее тяжелую медлительную поступь, воображают, будто ничего не стоит от нее спастись. Лава пылает так ярко, что огненная земля отбрасывает отблески на небо, и чудится, будто оно полыхает молниями; небо, в свою очередь, отражается в море, и весь мир как бы объят пламенем.