Жермена Сталь - Коринна, или Италия

Она не намеревалась дойти до Портичи, но шла все вперед и все быстрее: скорбь и смятение ускоряли ее шаги. На большой дороге никого не было видно: в такую пору даже животные прячутся, спасаясь от жары.

Стоило дунуть ветерку или проехать легкой повозке, как в воздухе поднималась ужасающая пыль; окрестные луга стали совсем серыми и безжизненными. Коринна чувствовала, что она вот-вот упадет; навстречу ей не попадалось ни единого деревца, к которому она могла бы прислониться; рассудок ее мутился, она изнемогала в этой огненной пустыне; ей оставалось сделать лишь несколько шагов, чтобы добраться до королевского замка {217} 217 …добраться до королевского замка… — т. е. до музея в Портичи, где хранились предметы, найденные в Помпее. , где она обрела бы освежающую тень и могла бы утолить жажду. Но силы ей изменили; тщетно пыталась она пройти дальше: она не видела дороги, у нее кружилась голова, тысячи огоньков плясали перед глазами, затмевая дневной свет, а то вдруг на нее наплывало темное удушливое облако. Ее терзала жгучая жажда; наконец на пути ей встретился ладзарони — единственное существо, которому жара была нипочем; она попросила его принести ей немного воды, но бедняк, увидев на дороге изящно одетую даму замечательной красоты, и притом одну, счел ее за сумасшедшую и в ужасе бросился бежать.

К счастью, Освальд в это время возвращался домой, и голос Коринны еще издали поразил его слух; вне себя от волнения он подбежал к ней и подхватил ее, ибо она уже падала без чувств; он отнес ее на руках под аркады замка в Портичи и привел в сознание своими нежными заботами. Узнав Освальда, она проговорила, глядя на него затуманенным взором:

— Вы обещали не покидать меня без моего ведома. Быть может, теперь вы сочтете меня недостойной своей любви, но ведь вы дали мне обещание, почему же вы не сдержали его?

— Коринна, — ответил Освальд, — мне и в голову не приходило покинуть вас; но я хотел подумать о нашей судьбе и немного собраться с мыслями перед тем, как встретиться с вами.

— Ну хорошо, — молвила Коринна, стараясь казаться спокойной, — у вас было время подумать: прошло несколько ужасных часов, чуть не стоивших мне жизни, у вас было время подумать; так говорите же, скажите, что вы решили?

Испуганный тоном Коринны, выдававшим ее волнение, Освальд упал перед ней на колени.

— Коринна, — сказал он, — сердце твоего друга по-прежнему тебе принадлежит; разве я узнал что-нибудь такое, что могло бы разочаровать меня в тебе? Но все же, выслушай меня!

Она дрожала с головы до ног, а он решительно продолжал:

— Так выслушай без страха человека, который не может жить, видя, как ты несчастна!

— О! — вскрикнула Коринна. — Вы говорите о моем счастье; о вашем счастье уже нет речи. Я не отталкиваю вашу жалость; в эту минуту она мне нужна; но неужто вы думаете, что она даст мне силы жить?

— Нет, мы оба будем жить нашей любовью, — сказал Освальд, — я вернусь…

— Вы вернетесь! — перебила его Коринна. — Так, значит, вы хотите уехать? Что же случилось? Что изменилось со вчерашнего дня? О, как я несчастна!

— Дорогой друг, — подхватил Освальд, — пусть твое сердце не тревожится! и позволь мне открыть тебе все, что я перечувствовал: это совсем не так страшно, как ты думаешь, совсем не так страшно. Я должен только, — прибавил он, делая усилие над собой, — я должен узнать, что побудило моего отца семь лет тому назад воспрепятствовать нашему союзу; он мне об этом никогда не говорил, я ничего об этом не знал; но его близкому другу, который живет в Англии, вероятно, известно, по какой причине мой отец так поступил. Если причина была несерьезная, как я надеюсь, то я не стану с нею считаться, я прощу тебе, что ты покинула родину наших отцов, столь благородную родину; я буду надеяться, что ты привяжешься к ней из любви ко мне и предпочтешь семейное счастье с его тихими и скромными добродетелями даже блеску твоего гения: я надеюсь на счастье, и сделаю все, что смогу. Но если мой отец осудил тебя, Коринна, я никогда не женюсь на другой женщине, но не буду и твоим мужем.

На лбу Освальда выступил холодный пот; ему стоило таких усилий произнести эти слова, что Коринна, напряженно следившая за ним, некоторое время от волнения не могла ему ответить.

— Как? вы уезжаете? — вымолвила она наконец, взяв его за руку. — Как? вы уезжаете в Англию без меня?

Освальд молчал.

— Жестокий! — вскричала Коринна в отчаянии. — Вы не отвечаете, вы не опровергаете моих слов! Так, значит, это правда? Ах! я еще не могу этому поверить!

— Благодаря вам, — ответил Освальд, — я возродился к жизни, хотя был на краю могилы. Но моя жизнь принадлежит отечеству, а сейчас идет война. Если у меня будет возможность соединиться с вами, мы никогда не расстанемся и я верну вам ваше имя и ваше положение в Англии. Но если мне будет отказано в этом счастливом жребии, после заключения мира я возвращусь в Италию и надолго останусь подле вас; ваша судьба не изменится, но вы обретете во мне еще одного верного друга.

— Ах, моя судьба не изменится! — воскликнула Коринна. — Но ведь в вас единственный смысл моего существования, ведь я глотнула из пьянящей чаши жизни, которая дарует или счастье, или смерть. Но скажите мне, по крайней мере, когда вы уезжаете, сколько дней мне еще осталось жить?

— Дорогая, — сказал Освальд, прижимая ее к сердцу, — клянусь, что я покину тебя не раньше чем через три месяца, и, может быть, даже тогда…

— Три месяца! — вскричала Коринна. — Я буду так долго жить! о, это много, я не надеялась на такой срок! Ах, мне уже стало лучше, — прибавила она, и в ее голосе зазвучали и радость, и печаль; это глубоко тронуло Освальда. — Три месяца — ведь это целая вечность.

Они молча сели в коляску и направились в Неаполь.

Вернувшись в город, они застали в гостинице поджидавшего их князя Кастель-Форте. В Риме разнесся слух, будто лорд Нельвиль женился на Коринне, и несмотря на то что князь был этим очень удручен, он приехал узнать, верна ли эта новость, и по возможности сохранить дружбу со своей приятельницей, хотя и навеки связавшей свою жизнь с другим. Печальное лицо Коринны и столь необычное для нее подавленное настроение сильно обеспокоили князя; но он не посмел ее расспрашивать, ибо она всячески избегала разговора об этом. В известном душевном состоянии человек опасается кому-нибудь открыться; достаточно одного сказанного или услышанного слова, чтобы разбилась последняя иллюзия, еще позволяющая нам жить. А когда нами владеет какая-нибудь пылкая страсть, мы цепляемся за иллюзию, ибо она позволяет нам щадить себя, подобно тому как мы щадим друга, которого боимся огорчить, открыв ему правду; сами того не замечая, мы оберегаем свою боль, жалея себя.