Виллем Элсхот - Избранное

— Я же вам сказал, что женат и что у меня шестеро детей.

— Вот именно. Даже если вам ничего не нужно, все же плоть слаба, а та девушка прекрасна.

— Ну а ваш товарищ, тот, который сначала женился, а потом ушел в плавание, он ведь тоже в нее влюбился. А я ее и не видел.

— Неважно, видели вы ее или нет. Это даже хуже, потому что, как она ни хороша собой, в мыслях она становится еще прекраснее. Мой женатый друг тоже перед ней не устоял, но Аллах велик, и тем, кто плавает по морям, прощается много грехов.

— Да, жизнь моряка трудна, — говорю я сочувственно, — работа тяжелая, притом в любую погоду — и в бурю, и в шторм.

— Нет, сэр, — смеемся Али. — Все это не так, как представляют себе люди на берегу. Но на корабле женщин нет, понимаете, а вы можете каждый вечер возвращаться домой, к матери ваших шестерых детей. И может быть, ваш распятый нарочно стер следы той девушки, чтобы не вводить вас в искушение, и сделал ее невидимкой, чтобы никак нельзя было ее отыскать, даже с помощью того начальника из полиции, который знает местожительство всех людей. Видно, тот, кто сам себя распял на кресте, могучий чародей. И если он так сделал, значит, это хорошо, потому что мы вас предупредить ни о чем не могли, а вы с ней люди одного племени, значит, никаких препятствий для вас не существует — все смыл бы поток слов, понятных вам обоим.

— Может быть, вы еще увидите ее, — говорю я, чтобы перевести разговор от этих богопротивных рассуждений.

— Да, возможно, в следующий рейс, если понадобится чинить мешки. Но для нас, простых людей, будущее — закрытая книга.

И Али неопределенно машет рукой, очевидно, это означает, что только Аллах решает такие дела.

В сущности говоря, наш круг еще не замкнулся — впереди еще маячила Ланге Риддерстраат. Попробовать? Улица проходила поблизости, но мне вдруг показалась далекой, бесконечно далекой, как все недостижимые цели.

Между тем мы уже подошли к докам. Если они пойдут прямо по берегу, они неизбежно дойдут до своего «Дели Касл» и лягут спать. Заблудиться уже невозможно — дорогу указывают громадные туши мастодонтов-кораблей, дремлющих у причала.

Теперь, когда приблизился час расставания, я вдруг вспоминаю полицейский участок и упрек в глазах Али, посмотревшего на меня из-под черного шлема своих волос. И словно нам придется еще встречаться годами, я выражаю надежду, что он больше не будет относиться ко мне с недоверием.

Он задумывается, словно проверяя свою совесть, чтобы ответить честно и правдиво.

— Недоверия к вам я не чувствовал, — говорит он медленно, — я усомнился только умом, но не сердцем.

Я желаю им счастливого плавания. И чтобы развеселить их на прощание, советую их женатому товарищу поменьше распространяться насчет этой девушки — все же у него есть жена, которую он оставил, чтобы уйти в море.

— Нет, он ничего не расскажет, — успокаивает меня Али. — Хоть голова у него и пустая, но зато язык осторожный.

И после минуты молчания, когда мне уже нечего ему сказать, он говорит:

— Как для каждого наступит время умереть, сэр, так для нас наступило время расстаться с вами. Желаю вам счастья и здоровья в вашей туманной стране, желаю вам, чтобы росло число ваших сыновей, потому что тогда вас будут помнить и после вашей кончины. С большим вниманием смотрели мы на все, что вы делали, потому что в чужой стране человек должен быть осторожнее зверя в лесу, и мы увидели, что вы отнеслись к нам, как к братьям, хотя мы и не из вашего народа. Вы не только отказались от всякого вознаграждения, но и сами заплатили за воду и огненный напиток, и мне долго пришлось спорить с вами, пока вы не взяли деньги за букет. И все это вы сделали для нас, потому что знали — мы тут, в этом порту, чужие люди. Да, мы все поняли. И я вам очень благодарен, как и два моих друга, хотя они ничего сказать вам не могут. И если вам придется попасть на чужбину, я надеюсь, что ваш распятый пошлет вам навстречу кого-нибудь, кто пойдет с вами, как вы пошли с нами, не жалуясь на дождь, ибо добрый чужеземец — как маяк в темной ночи. Теперь о той девушке. Если она вам встретится, сэр, расскажите ей, что мы побывали в лавке с клетками, где мужчина бросил ее записку на пол, и у важного чиновника, который поднял наши цветы с пола, и у человека, который мыл стаканы и напевал песню, скажите, что мы сделали все, что могли сделать четыре человека, ночью, в таком городе, как этот ваш город. И пусть она следит — не пришел ли в порт наш «Дели Касл», потому что мы непременно вернемся, если наше судно уцелеет. И если ее не позовут на борт, пусть все равно приходит и подойдет к трапу, где один из нас непременно будет ее ждать. И мы привезем ей новые подарки, хоть те, первые, и оказались ни к чему. Но будьте осторожнее, иначе вам от нее не уйти. Поэтому лучше говорить с ней издали и не дотрагиваться до нее.

Я еще раз напоминаю ему, что, к сожалению, я с ней незнаком.

— Но вы знаете те слова, что она написала на бумажке, значит, вы можете навести о ней справки, сэр. А спутать ее с другими никак нельзя, потому что среди девушек, которые чинят мешки на кораблях, второй такой нет, как нет бога, кроме Аллаха, истинного и единого.

Он помолчал, уставившись в землю, словно раздумывая, что ему еще сказать, потом порылся в карманах куртки и протянул мне пачку сигарет.

— Теперь, когда пути наши расходятся, вы не откажетесь…

Я беру подарок и говорю, что сохраню его на память.

— Нет, возражает он, — надо их выкурить, не то они высохнут. Настоящим друзьям никакие памятки не надобны.

Этими последними, прощальными словами он как бы скрепляет наш кратковременный братский союз.

Еще рукопожатие, и они уходят. И, оставшись в одиночестве, они снова идут, по своему обычаю, гуськом, во главе с Али. Под первым же фонарем они останавливаются, словно зная, что я гляжу им вслед, машут на прощание рукой и скоро становятся мелкими букашками в бесконечности длинной набережной.

По дороге домой мне, в сущности, надо миновать Ланге Риддерстраат, и сворачивать с пути было бы непростительно. Ведь я же не совершаю никакого преступления, в конце концов, почему же мне и не пройти этой улицей, хотя там можно сломать шею.

Я повернул за угол — вот она, эта улица, — с одной стороны вся в лунном свете, с другой — в густой тьме. Который же теперь час?

Во всем нашем старом городе я не видал улицы мрачней и запущенней. Поколение за поколением бедняки тут ютились в зловонии, в лачугах, что едва держались. И никого не видать, никого не слыхать в этот недобрый час. Только из нечищеных стоков подымается вонь, от которой меня мутит.

В номер семьдесят первый ведет ветхая дверь, окно наполовину забито досками, со стен облупилась штукатурка, из-под крыши торчит, как виселица, ломаная водосточная труба, и из нее еще капают последние слезы дождя, который помешал мне дойти до моего привычного бара.