Виллем Элсхот - Избранное

Нерегулярно, с перерывами в шесть или семь месяцев, в Париж по каким-то своим делам наезжал ее сын. Одновременно он делал, покупки для жены и заодно навещал мать. Он спрашивал у госпожи Брюло, все ли в порядке, отпускал матери два традиционных поцелуя, один при встрече и один при расставании, мимоходом осведомлялся о ее здоровье и всегда находил, что она прекрасно выглядит. Иногда он проводил у матери почти целый час, однако никогда не опаздывал на обратный поезд.

Госпожа Жандрон была слишком стара, чтобы завтракать. Она оставалась в постели до обеда. Около половины второго она снова поднималась наверх, совершала обход всех комнат этажа, возвращалась к себе и сидела там до звонка к ужину, который начинался в семь часов и заканчивался около половины девятого. Потом ей помотали лечь в постель, где она и оставалась до следующего полудня.

Потому-то она и дожила до глубокой старости, ибо что может быть полезней для здоровья, чем размеренная жизнь.

После госпожи Жандрон самой старой из постояльцев была госпожа Дюмулен. Маленькая, худощавая женщина лет пятидесяти, вдова, которая платила восемь франков в день. У нее была самая просторная комната в «Вилле» в дубовая кровать. Она интересовалась политикой, ибо ее муж при жизни имел какое-то отношение к французскому посольству в Тегеране. В свое время она долго не решалась выйти за него, но в конце концов рискнула. Об иранской столице, где она прожила несколько лет, она могла рассказать очень немногое: там было ужасно жарко и однажды вспыхнуло восстание со стрельбой и тому подобным. Вскоре после этого супруг обманул ее, и больше уже никогда не было так, как раньше. Никогда. Да, в дипломатических кругах случаются любопытные вещи, но не все можно рассказать. Как развивались события дальше, никто толком не знал. Ясно было одно: ее муж умер, и теперь она получает приличную пенсию. Из трех франков, которые она платила сверх минимума, на оплату лучшей комнаты шло не больше одного, и можно было предположить, что на завтрак, который разносили по комнатам, она получала более изысканные блюда. По утрам и вечерам, всегда в одно и то же время, она проводила час-другой в Национальной библиотеке и там, среди миллионов книг всех времен и народов, занималась вышиванием. Иногда она перелистывала какой-нибудь журнал, что давало ей возможность каждый день за столом затрагивать новую тему. Обычно она ставила на обсуждение исторические вопросы или извлекала из праха усопших поэтов и других великих людей. После обычных взаимных приветствий и нескольких слов о погоде или о супе она, например, заявляла, что мадам Помпадур была тоже странной женщиной или что ее очень удивляет поступок Ламартина. Господин Брюло, чувствуя себя обязанным как-то поддержать беседу, удивленно восклицал: «Да что вы говорите!», и госпожа Дюмулен немедленно отзывалась: «Представьте себе». Следовал более или менее оживленный разговор, причем темы менялись по мере смены блюд. Потом госпожа Дюмулен принималась за вышивание и сидела над пяльцами до десяти часов, а вышивать она умела. И платила она очень регулярно.

Еще один постоялец платил выше минимума, норвежец по имени Асгард, тридцатилетний адвокат из Христиании, приехавший в Париж на год, чтобы выучить французский язык.

У господина Асгарда были типичные для норвежца светлые волосы, светлые усы и голубые глаза. Он отличался прекрасным здоровьем, изысканной вежливостью, дружелюбием и сердечностью. Когда наступал срок платы за пансион, он вставал на час раньше, чтобы вовремя внести деньги. Перед тем как что-нибудь сказать, он густо краснел, а когда к нему обращались, он так волновался, что отрицательно мотал головой, отвечая утвердительно. Господин Кольбер, шутник, обедавший в «Вилле», учил его называть самые обычные вещи неприличными словами. Асгард усердно записывал все эти слова, а потом у себя в комнате переписывал начисто. Асгард был воплощением Скандинавии, и при его появлении по душной «парадной зале» проносился свежий ветер фиордов, от которого падала ртуть в термометре.

Рядом с норвежцем за столом сидел господин Мартен, делец из Нанта, сорока восьми лет, кудрявый и в золотых очках. Не в пенсне, а в настоящих очках с дужками, которые зацепляют за уши, как у немецких профессоров на сатирических картинках. Он был не то вдовец, не то разведен. Около года назад он прожил несколько недель в «Вилле» и произвел прекрасное впечатление на всех господ и дам, включая госпожу Брюло. Тогда он уехал, а через шесть месяцев вернулся, но уже не один. На этот раз с ним была толстая полька лет под пятьдесят и ее мать. После того как радость встречи немного остыла, он уплатил за три месяца вперед не только за себя, но и за двух дам из расчета четырнадцать франков в день, так как госпожа Брюло взяла за мать и дочь вместе лишь девять франков. При этом он потихоньку что-то сказал госпоже Брюло, на что она ответила, бросив косой взгляд на младшую польку: «Да, конечно. Нет, ничего».

«Вы увидите, они обе очень симпатичные», — сказал Мартен, и они втроем перенесли две кровати в одну большую комнату.

Все трое жили в «Вилле» уже больше полугода, однако после щедрой выплаты за первые три месяца пока ничего не платили, что, естественно, было неприятно как им самим, так и госпоже Брюло. Для матери это было не так страшно, но Мартен и младшая полька чувствовали себя отвратительно. На нем лежала ответственность, так как это он привез их сюда, а она, видимо, считала себя виноватой. Четвертый и пятый месяц господин Мартен старался быть полезным, делясь своим опытом с господином Брюло и помогая советом в его процессе, но начиная с шестого месяца отношения между ним и хозяевами стали такими напряженными, что эти попытки пришлось прекратить. Господин Мартен редко участвовал в общем разговоре за столом, время от времени он вытирал пот со лба и по возможности старался избегать взгляда господина Брюло, в котором можно было прочесть: «Я не спускаю с тебя глаз, парень». Младшая полька, которую звали Марией и к которой обращались как к госпоже Мартен, явно тяготилась безысходной неопределенностью ситуации. Если б госпожа Брюло точно знала, что на уплату рассчитывать нечего, то самое страшное оставалось бы позади. А так все было просто ужасно. И все же Мария не решалась приблизить развязку, признавшись госпоже Брюло, как и действительности обстоит дело. И Мария страдала, видя, как на лице госпожи Брюло сомнение сменяет надежду и возможность мирного урегулирования тает на глазах. Да, эта полька была, в сущности, неплохая женщина и жаждала облегчить участь госпожи Брюло. Она готова была даже переехать в другой пансион, чтобы не причинять больше неприятностей мадам, но господин Мартен и слышать об этом не хотел; это значило бы втянуть в историю еще кучу народу, к тому же переезд сам по себе создавал дополнительные трудности. Мать занимала нейтральную позицию, прикрываясь плохим знанием французского языка, и делала вид, что мучается постоянной зубной болью, пытаясь ввиду приближающейся развязки заручиться сочувствием окружающих. А госпожа Брюло продолжала с истинно христианским терпением включать каждый бутерброд и каждый кусок мыла в не оплачиваемый постояльцами счет.