Читра Дивакаруни - Сестра моего сердца

Я равнодушно просмотрела пачку писем, по большей части — поздравлений от тех, кто не смог приехать на свадьбу. И, уже собравшись отдать конверты Сингх-джи, чтобы он отнес их Гури-ма, вдруг заметила небольшой толстый пакет без имени отправителя.

Позже мы изучим этот конверт со всех сторон: совершенно обычный, из коричневой бумаги, с одной почтовой маркой Калькутты и моим именем, напечатанным большими буквами. Но открывая его, я ничего этого не замечала. Вдруг на мои колени стали падать деньги — сотенные купюры рупий, которые, казалось, высыпались и высыпались десятками из конверта. От изумления у меня перехватило дыхание. Даже Сингх-джи, всегда спокойный, прижал ладонь к губам от удивления. Кто? Я пыталась нащупать в конверте письмо, но там ничего не было. И только перебрав купюры, я заметила среди них крошечный клочок бумаги, на котором было написано плавными бенгальскими буквами: «Судхе. Пусть твоя жизнь будет наполнена счастьем, как моя — горем. Твой отец».

Мне не хватало воздуха, сердце замерло, словно в жилах не осталось ни капли крови. Если бы не деньги, я бы подумала, что это чья-то жестокая шутка. Но они были здесь — целая гора бумажек лежала у меня на коленях, их было больше, чем я могла вообразить.

Мой отец жив?

— А что, бети, — прошептал Сингх-джи с благоговейным трепетом, — вам с Ашоком-бабу хватило бы этих денег на годы.

Искушение, словно электрический разряд, пронзило меня. Но я покачала головой. Никакие деньги не спасут меня, если свадьба Анджу будет расстроена.

Я отдала Сингх-джи остальные конверты и жестами велела уйти. Я знала, что он заметил, как дрожат мои пальцы, но была уверена, — он никогда никому не скажет о том, что видел здесь. Я испытывала к нему глубокое чувство благодарности, но в ту же минуту меня пронзила такая боль, словно мою душу раздирали острыми камнями. Живой, всё это время, и ни разу не пришел к нам. Ни разу не пришел помочь нам, когда мы так в нем нуждались. Ни разу не пришел, чтобы увидеть и обнять меня, свою дочь…

Глаза Сингх-джи были полны недоумения и печали, когда он взял конверты. Даже после того, как за ним закрылась дверь, я ощущала волну сочувствия, которая обдувала меня, как ветер, приносящий дождь. Сингх-джи так хотел бы сделать что-то для меня, помочь. Но он не мог. Как и мой отец, который так опоздал. Опоздал на восемнадцать лет.

Зайдя в комнату Пиши и, закрыв за собой дверь, я прислонилась к косяку. Меня окутал запах цветов — густой, прохладный, похожий на запах благовоний в храме. Туберозы, бэла, жасмина. Белых, как звериный оскал, как молния в ночном небе, как траурная одежда, которую моя мать носила столько никчемных, полных горечи, лет. Дверь казалась такой холодной, что меня пробрала дрожь. Я, закрыв глаза, загадала желание, как всегда делала в детстве, чтобы время повернулось вспять на полчаса назад, чтобы я вернулась в безмятежность неведения и наивности. Но тяжесть в подоле моего сари, не дала мне раствориться в воздухе.

— Что случилось? — беспокойно вскочила Пиши, держа в руках роскошный венок из цветов жасмина и роз, с вплетенной в них серебряной нитью — мою свадебную гирлянду из цветов, которую придумала еще несколько недель назад.

— Тебе нехорошо?

Я представила, как, должно быть, выгляжу — с мертвенно-бледным лицом на фоне темного дерева двери и тяжело вздымающейся грудью.

— Может, вызвать доктора? — спросила Пиши, протягивая ко мне руку, чтобы пощупать мой лоб. Мне хотелось броситься ей на шею, как в детстве, чтобы она отвела меня в кровать, хотелось заснуть и забыть обо всём, как о горячечном бреде. Но я уже стала женщиной. Поэтому я молча протянула ей письмо.

Когда Пиши, прочитав записку, подняла голову, ее лицо стало таким же белым, как мое. Она не сказала того, что я отчаянно хотела услышать: что письмо прислал какой-то жестокий шутник. А когда я отпустила край сари и на пол упали деньги, Пиши замерла, но не от удивления, а от ужаса. Мы смотрели на горку денег, таких ярких в луче света, пробившемся сквозь шторы, которые Пиши задернула, чтобы цветы не завяли. Меня вдруг осенило, что мой отец, мой мертвый отец, должно быть, богат. И меня охватила ярость от этой мысли. Я думала о годах, в течение которых мы едва сводили концы с концами, мать бесконечно жаловалась на жизнь, а Гури-ма в каждодневных заботах и тревогах приближала свою болезнь.

Забыв о гирлянде, Пиши сжала ее в руке и наклонилась, чтобы прикоснуться к деньгам, лежащим на полу. Они сухо шуршали, как опавшие листья под ногами. Она очень медленно выпрямилась, превозмогая боль, словно постарела за несколько секунд.

В ее кулаке гирлянда превратилась в веревку с помятыми цветами, белыми и красными.

Красными?

Я разжала ее пальцы и увидела иглу, вонзившуюся в руку.

— Пиши!

Она посмотрела вниз, но будто не видя иголки в своей ладони и не чувствуя боли. Я, сделав глубокий вдох, вытащила иглу, зажав рану, чтобы остановить кровь. Смятая и окровавленная гирлянда, предназначавшаяся для меня, лежала на полу. Промелькнула мысль, что это был плохой знак, но мне хотелось смеяться: что еще могло произойти со мной?

Я попыталась вспомнить, где Пиши хранила йод, которым когда-то мазала нам содранные коленки. Порылась в ящике ее стола и, наконец, нашла пузырек. Ваты не было, поэтому я опустила кончик своего сари в коричневую жидкость и прижала его к ладони Пиши.

— Мы так и не ходили на опознание тел, — сказала Пиши, едва шевеля губами. — Ваши матери не могли куда-либо ехать, а я должна была заботиться о них и о вас с Анджу. Да и в полиции сказали, что в этом нет никакой необходимости: тела долго находились в воде и рыбы успели добраться до лиц. Полицейские нашли мешочки с деньгами в карманах одного из мужчин, этого было вполне достаточно для опознания. Поэтому они прислали тела в запечатанных контейнерах, и мы их кремировали. Но сейчас я думаю, что кто-то мог легко…

— Что ты хочешь сказать? — прошептала я в ужасе.

Йод окрасил край моего сари в цвет горелой бумаги, который никогда уже не отстирается. Я почувствовала тошнотворный привкус желчи во рту. Как часто в моей жизни мне бывало страшно, но теперь я поняла, что до этого момента даже не знала, что такое страх.

Пиши, глядя в сторону, сказала:

— Их было трое, ты помнишь? Один из них мог незаметно положить деньги в карман другому после того, как…

Я закрыла уши ладонями, но продолжение фразы пульсировало в моей голове. Он убил его. Он убил его. Он убил его.

— Мой отец! — слово застряло у меня в горле — самое тошнотворное слово на земле. — Нет!

Но перед глазами уже возникла картина тех событий, прорываясь сквозь грохочущий гром в моей голове, запахи йода, свадебных цветов и крови.