Джон Голсуорси - Цветок в пустыне

Хилери достал блокнот и застрочил. Жена заглянула в него через плечо мужа и прочла:

«Всем, кого это касается!

А разве найдётся человек, которого не касался бы факт существования рядом с ним тысяч людей, от рождения до смерти лишённых элементарных жизненных удобств, не знающих, что такое подлинная чистота, подлинное здоровье, подлинно свежий воздух, подлинно доброкачественная пища?»

— Хватит и одного «подлинно», милый.

Прибыв на цветочную выставку в Челси, леди Монт глубокомысленно объявила:

— Босуэл и Джонсон встречаются со мной у башмачков. Какая толчея!

— Да, тётя. И больше всего здесь людей из народа. Они пришли потому, что тянутся к красоте, которой лишены.

— Я не в силах заставить тянуться Босуэла и Джонсона. Вон Хилери! Он носит этот костюм уже десять лет. Бери деньги и беги за билетами, не то он сам уплатит.

Динни проскользнула к кассе с пятифунтовой бумажкой, стараясь не попасться дяде на глаза, взяла четыре билета и с улыбкой обернулась.

— Видел, видел твои змеиные повадки, — усмехнулся Хилери. — С чего начнём? С азалий? На выставке цветов я имею право быть чувственным.

Леди Монт двигалась так неторопливо, что в людском потоке то и дело возникали небольшие водовороты, и глаза её из-под приспущенных век рассматривали посетителей, призванных, так сказать, служить фоном для цветов.

Несмотря на сырой и холодный день, павильон, в который они вошли, был согрет человеческим теплом и благоуханием растений. Здесь перед искусно подобранными группами цветов предавались созерцанию их прелести самые различные представители людского рода, объединённые лишь тем непостижимым родственным чувством, которое порождается любовью к одному и тому же делу. Все вместе они составляли великую армию цветоводов — людей, выращивающих в горшках примулы, в лондонских садиках на задах — ирисы, настурции и гладиолусы, в маленьких пригородных усадебках — левкои, мальвы и турецкую гвоздику. Попадались среди них и служащие крупных цветоводств, владельцы теплиц и опытных участков, но таких было немного: они либо пришли раньше, либо должны были появиться позже. На лицах проходивших читалось любопытство, словно они присматривались к чему-то такому, за что им вскоре предстоит приняться; уполномоченные цветочных фирм отходили в сторону и делали заказы с видом людей, заключающих пари. Приглушённые голоса, которые обменивались замечаниями о цветах и выговаривали слова на все лады — лондонский, провинциальный, интеллигентский, сливались в единое жужжание, похожее на пчелиный гул, хотя и не такое приятное. Цветочный аромат и это приглушённое выражение национальной страсти, бурлившей меж парусиновых стен, оказали на Динни столь гипнотическое действие, что она притихла и переходила от одной блистательной комбинации красок к другой, растерянно поводя своим слегка вздёрнутым носиком.

Возглас тётки вывел её из оцепенения.

— Вот они! — объявила она, указывая вперёд подбородком.

Динни увидела двух мужчин, стоявших так неподвижно, что девушка подумала, не забыла ли эта пара, зачем явилась сюда. У одного были рыжеватые усы и печальные коровьи глаза; второй напоминал птицу с подшибленным крылом. Они стояли застыв, в неразношенных праздничных костюмах, не говоря ни слова и даже не глядя на цветы, как будто провидение закинуло их сюда, не дав им никаких предварительных инструкций.

— Который из них Босуэл, тётя?

— Тот, что без усов, — ответила леди Монт. — У Джонсона зелёная шляпа. Он глухой. Это так на них похоже!

Они направились к садовникам, и к Динни донёсся её возглас:

— А!

Садовники вытерли руки о штаны, но по-прежнему молчали.

— Нравится? — услышала Динни вопрос тётки. Губы Босуэла и Джонсона зашевелились, но девушка не уловила ни одного членораздельного звука. Тот, кого она считала Босуэлом, приподнял шляпу и почесал голову. Затем тётка указала рукой на башмачки, и второй, тот, что в зелёной шляпе, внезапно заговорил. Он говорил так, что — как заметила Динни — даже её тётка не могла разобрать ни слова, но речь его все лилась и лилась и, казалось, доставляла ему немалое удовлетворение. Время от времени тётка восклицала: «А!» — но Джонсон продолжал говорить. Внезапно он умолк, леди Монт ещё раз воскликнула: «А!» — и снова присоединилась к племяннице.

— Что он сказал? — спросила Динни.

— Ничего. Ни слова, — ответила тётка. — Это просто немыслимо. Но ему приятно.

Она помахала рукой обоим садовникам, которые вновь застыли, и двинулась дальше.

Теперь они вошли в павильон роз. Динни взглянула на ручные часы, она условилась с Уилфридом встретиться здесь у входа.

Девушка торопливо оглянулась. Пришёл! Хилери идёт не оборачиваясь, тётя Мэй следует за ним, тётя Эм беседует с кем-то из цветоводов. Под прикрытием колоссальной группы розовых кустов Динни пробралась к выходу. Уилфрид сжал ей руки, и она позабыла, где находится.

— Хватит у тебя сил, милый? Здесь тётя Эм, мой дядя Хилери и его жена. Мне страшно хочется познакомить тебя с ними, — они ведь тоже иксы в нашем уравнении.

В эту минуту Уилфрид напоминал ей напрягшуюся перед прыжком лошадь, которой предстоит взять незнакомое препятствие.

— Как тебе угодно, Динни.

Они отыскали тётю Эм, занятую беседой с представителями Плентемских оранжерей.

— Для этих — солнечная сторона, известковая почва. А для немезий не надо. Их можно сажать где угодно. Они так впитывают влагу! Флоксы погибли. По крайней мере, они так сказали. Не знаю, правда ли. О, вот и моя племянница! Знакомься, Динни — мистер Плентем. Он часто присылает… О, мистер Дезерт! Я помню, как вы вели Майкла под руку в день его свадьбы.

Леди Монт подала Уилфриду руку и, видимо не очень спеша её отдёрнуть, приподняла брови и уставилась на него умеренно удивлённым взглядом.

— Дядя Хилери, — шёпотом напомнила Динни.

— Да, да, — спохватилась леди Монт. — Хилери, Мэй, — мистер Дезерт.

Дядя Хилери, разумеется, остался самим собою, но у тёти Мэй вид стал такой, точно она здоровается с деканом. И почти сразу же родственники, не сговариваясь, оставили Динни наедине с возлюбленным.

— Что ты скажешь о дяде Хилери?

— По-моему, он из тех, к кому можно обратиться, когда тебе трудно.

— Именно так. Он инстинктивно умеет не прошибать стены лбом, но зато непрерывно их обходит. Это у него привычка, — он ведь живёт в трущобах. Он согласен с Майклом, что публикация «Барса» — ошибка.

— Потому что я прошибаю стену лбом, да?

— Да.

— Жребий, как говорится, брошен. Жалею, если тебя это огорчает, Динни.

Рука Динни отыскала его руку.

— Нет. Мы не сложим оружия до конца. Но, Уилфрид, постарайся хоть ради меня принять всё, что произойдёт, так же спокойно, как я. Давай спрячемся за этим фейерверком фуксий и удерём. Мои к этому готовы.