Л Н. Толстой - Полное собрание сочинений. Том 17

— Что ты, Богъ съ тобой, — тихо ступая лаптями, заговорила Михаловна, откидывая хорошо плетеную дверь клѣти.

— Матушка, погубила я себя. Батюшка свекоръ не проститъ, не помилуетъ, а и онъ проститъ, мужъ мой не помилуетъ, разорветъ мое бѣлое тѣло на части. А и онъ помилуетъ, Богъ меня не помилуетъ. Погубила я себя. Огонь... сожги... о-о-о! Матушка родимая.

— Ну буде, дѣушка, буде, — сказала Михаловна, трогая ее. И она стала успокаиваться.

— Матушка, родимая, защити ты меня. Сказала ему? — вдругъ спросила она.

— Ничего. Матушка заступилась. Сказалъ: «Богъ проститъ».

— Охъ, я горькая. Онъ проститъ, мужъ убьетъ. Хоть бы смерть взяла меня.

Такъ она мучилась, а невинный младенецъ просился на свѣтъ Божій. И черезъ часъ на свѣтѣ была лишняя человѣческая душа, чистая и непорочная; несмотря на то, что онъ былъ сынъ этой солдатки, онъ былъ чистъ, какъ первый человѣкъ прямо изъ рукъ Божіихъ.

Изъ невѣстокъ принимала участіе больше всѣхъ Ольга. Она истопила баню и свела родильницу в баню.

————

Между тѣмъ Иванъ Ѳедотовъ дошелъ съ своей сохой до Таловки и, перейдя ее вбродъ, перепрыгнувъ по камнямъ, вышелъ на гору и увидалъ все поле, занятое мужиками, и издалека еще узналъ своихъ сыновьевъ: Михайлу на бурой кобылѣ съ жеребенкомъ и сына Дмитрія на сивомъ. Они пахали вмѣстѣ на одномъ осьминникѣ, Тихонъ на рыжей пахалъ отдѣльно.

По тому разстоянію, которое было между сволоками и снятыми кафтанами и тѣмъ мѣстомъ, на которомъ они пахали, Иванъ Ѳедотовъ видѣлъ, что дѣло шло споро, и что до вечера, если онъ присоединится къ нимъ, они выпашутъ 2 десятины 362 362 После этой строки стоит цыфра: III другими чернилами, .

Подведя лошадь съ сохой къ пашнѣ и по дорогѣ поздоровавшись съ мужиками, мимо которыхъ онъ прошелъ, старикъ остановился и, скинувъ гужи съ обжей, перевернулъ соху и сталъ развязывать возжи, которыми были привязаны сволока. Митрій въ это время былъ на другомъ концѣ осьминника и только что занесъ соху и поворотился назадъ. Митрій еще не успѣлъ дойти, какъ у Ивана Ѳедотова сволока были отвязаны; обжи опять наложены на мерина, возжи привязаны къ уздѣ; хорошіе ременные гужи, пропущенные сквозь дыры, захлестнуты за концы, и сѣделка, не отвязанная, перевернута и накинута на гладкую спину и подхвачена пенёчной подпругой. Когда Митрій подъѣхалъ, старикъ уже, приказавъ внуку держать гладкаго мерина, сидѣлъ на бороздѣ, разуваясь, и разматывалъ бѣлыя онучи.

— Ишь пахота-то добро, Митюха, — сказалъ онъ сыну, срывая на межѣ уже зазеленѣвшій отпрыскъ полыни отъ стараго куска.

— Ничего, раздѣлка хороша, — отвѣчалъ высокій, широкоплечій Митрій, перегнувшись черезъ соху и оскобливая блестящей и звенящей палицей и кнутовищемъ сырую землю, приставшую къ загибамъ сошниковъ. — Только у ложочка сыренька. —

— Дѣдушка! куды мѣшочекъ-то?

— Вонъ туды, къ кафтанамъ, снеси. Бабы прислали, — сказалъ старикъ Митрію.

Тараска съ мѣшкомъ побѣжалъ быстрыми босыми ногами къ кафтанамъ. Иванъ Ѳедотовъ же, убравъ въ кучку на крестообразные сволока кафтанъ, онучи, новые лапти съ оборками, взялся за наглаженныя рукой ручки обжей и примѣрился, приподнимая соху.

— Проста твоя, батюшка, разсоха будетъ, — сказалъ Митрій.

— Должно въ самый разъ, — отвѣчалъ отецъ. — А вотъ попытаемъ. — И онъ, снявъ шапку, перекрестился.

— Господи, благослови. Ну-ка, Митрій, поведи-ка его, мерина-то, а то мальчишка не управитъ.

— А я, дѣдушка, за дядя Митревой сохой пойду, — сказалъ прибѣжавшій мальчикъ.

— Ну ладно. Господи, благослови.

Митрій босой, ступая большими ногами по бороздѣ, оглядываясь, повелъ лошадь по краю борозды. Старикъ быстрымъ движенiемъ зацѣпилъ сохой землю и тотчасъ же легко пустилъ ее, не давая ей только ни глубже ни мельче забирать противъ того, какъ она была пущена. Меринъ налегъ, рванулъ, потомъ осадилъ, но старикъ шевельнулъ возжей и закричалъ: «ближе». «Ровнѣе веди, такъ гоже!» И съ половины пашни борозда уже пошла ровная. Сзади мальчишка не отставалъ, и то и дѣло былъ слышенъ его пронзительный, подражавшій мужикамъ голосъ: «ближе, вылѣзь! Куда тебя, домовой! Тпру! Аль не видишь!» и все то, что онъ слышалъ, кричали другіе мужики.

Меринъ была лошадь мягкая, и хоть она никогда не пахала, видно было, что она пойдетъ хорошо. Заворотивъ назадъ и переложивъ палицу, Дмитрій обернулся, указывая на борозду Тараски:

— Вишь наковырялъ:

— Ты поднимай на себя, — улыбаясь, крикнулъ ему старикъ.

— Я и такъ на себя, да онъ все вертится.

— Мелокъ еще.

На третьей бороздѣ лошадь дала потъ и поняла, что не надо рвать, и пошла смирно. Мальчикъ сталъ водить, a Митрій взялъ свою соху. Черезъ нѣсколько рядовъ старикъ велѣлъ мальчику пустить, и самъ на возжахъ сталъ править лошадью. Не только лошадь, но и Иванъ Ѳедотовъ вспотѣлъ, такъ было тепло. Въ землѣ вспаханной ногамъ тепло было. Пахло червяками, и видны были взрѣзанные. Грачи летали по всему полю бочкомъ, шагомъ, не летая, переходя съ старой на новую борозду. Жаворонки вились со всѣхъ сторонъ. Солнце блестѣло на сохахъ. Съ разныхъ сторонъ слышно было жеребячье ржанье и отголоски пашущихъ матерей кобылъ. «Вылѣзь», «ближе», «ну, забыла» и пѣсни слышались съ разныхъ сторонъ большого поля до самаго лѣса, изъ желто-бураго дѣлавшагося полосатымъ.

— Дядя Иванъ, отпрягать, что ли? — крикнулъ Карпъ, пахавшiй рядомъ.

Иванъ Ѳедотовъ поглядѣлъ на сволока съ своимъ кафтаномъ и лаптями, гдѣ мальчишка сидѣлъ, плетя кнутъ, и, сообразивъ, что не вспахано еще осьминника, отвѣтилъ, что рано еще. Ему жаль было оторваться отъ этаго дѣла.

— Еще высоко солнышко. Еще надо пройти, — отвѣчалъ онъ и продолжалъ работать.

Но въ серединѣ работы онъ былъ развлеченъ крикомъ людей, ѣхавшихъ верхами и въ бричкѣ прямо на нихъ. Онъ узналъ прикащика Чернышевыхъ и ихнихъ дворовыхъ. Человѣка же въ бричкѣ онъ не зналъ. —

Хотя отецъ Ивана Ѳедотова, старый старикъ Ѳедотъ Алексѣичъ былъ живъ, Иванъ уже давно былъ полнымъ хозяиномъ дома. Старикъ понемногу отставалъ отъ дѣла и передавалъ сыну. Теперь уже лѣтъ шесть старикъ Алексѣичъ отказалъ сыну всѣ деньги (ихъ было 520 серебряныхъ рублей, зарытыхъ на пчельникѣ, подлѣ яблони) и ни во что не входилъ, только копался на пчельникѣ. Но и тутъ, зная, что старикъ слѣпъ и роя не увидитъ, Иванъ Ѳедотовъ слѣдилъ за пчельникомъ и посылалъ во время роевщины свою старуху на помощь отцу. Она съ нимъ и огребала и сажала. Въ дому же по всѣмъ дѣламъ Иванъ Ѳедотовъ былъ полнымъ хозяиномъ. А въ домѣ было не мало дѣла. Бурачковы, такъ прозывался дворъ Ивана Ѳедотова, держали землю на двѣнадцать душъ, да еще снимали у другихъ столько же, a всѣхъ въ домѣ у нихъ прокормить надо было двадцать восемь душъ. Кромѣ старика, который еще таскался, старуха, мать Ивана Ѳедотова, хотя уже третій годъ не слѣзала съ печи, была еще жива. У Ивана Ѳедотова было 4 363 363 Исправлено из: 5 сына: 3-е 364 364 Исправлено из: 4 женатыхъ и одинъ изъ нихъ въ солдатахъ. Солдатка жила у свекора. Да еще была дочь, убогая дѣвка, да у меньшаго брата Родивона былъ сынъ женатый отъ первой жены, да двое отъ второй жены. Да внучатъ было у Ивана семеро, да у Родивона двое. Такъ что всѣхъ было двадцать семь душъ. Надо было за всѣхъ подати заплатить и всѣхъ прокормить и всѣхъ распорядить такъ, чтобы дѣло не стояло, и ссоръ и грѣха бы не было. И съ тѣхъ поръ, какъ Иванъ Ѳедотовъ взялся за хозяйство, дворъ Бурачковыхъ пошелъ въ гору. Иванъ Ѳедотовъ никакимъ промысломъ не занимался, какъ другіе излегощинскіе мужики. Онъ ни горшечничалъ, ни барокъ не строилъ, ни лѣснымъ дѣломъ не занимался, а только пахалъ и захватывалъ земли, сколько могъ больше. Излегощинскіе мужики говорили, что Ивану Ѳедотову хорошо пахать и сѣять, какъ у него въ дворѣ семь мужиковъ да восемь бабъ работницъ, да отецъ ему кубышку полну отдалъ, но они не знали всего неусыпнаго труда и заботы, которые полагалъ на свое хозяйство Иванъ Ѳедотовъ. Держать всю семью, и свою и братнину, такъ, чтобы не было ссоръ и ни обидъ не легко было. Мужики говорили, что у него много работниковъ, а того не думали, что ему не легко было. Мужики говорили, что у него много работниковъ, а того не думали, что ему не легко тоже бывало ладить съ братомъ Родивономъ. У другого большака меньшой братъ Родивонъ пьющій давно бы отдѣлился, и пошло бы все добро на двое, и работниковъ меньше бы стало, а онъ съ нимъ ладилъ и не дѣлился. Но это не легко ему было. «Не работа сушитъ — забота», говаривалъ онъ себѣ. И точно, Иванъ Ѳедотовъ спалъ меньше всѣхъ въ домѣ. Мужики говорили тоже, что Иванъ Ѳедотовъ жаденъ на землю и крѣпокъ такъ, что изъ него не выжмешь полушки. И это было справедливо, но каждому Богъ далъ свои заботы и радости. У другихъ было веселье, кабакъ и угощенье и щегольство, а Иванъ Ѳедотовъ никакой радости не зналъ, кромѣ церкви Божьей, и домашней заботы. —