Л Н. Толстой - Полное собрание сочинений. Том 17

Иванъ Ѳедотовъ еще и за то любилъ церковь Божію, что въ церкви онъ забывалъ про домашнія дѣла. Теперь, только что онъ вышелъ изъ церкви и вошелъ въ свою слободу, и еще больше, когда увидалъ свой дворъ, вся забота сегодняшняго дня тотчасъ же охватила его. Ему видно было, что завалинка навозная, которую взялся отвалить братъ Родивонъ съ внукомъ Алешкой, съ сыномъ старшаго сына Дмитрія, была отвалена только до половины. Родивона вовсе не было. А Алешка, толстомордый шестнадцатилѣтній парень, сидѣлъ, опершись локтемъ на вилы, и смотрѣлъ на бабъ — Ольгу и убогую дѣвку, дочь Матрену. Онѣ съ засученными рукавами мыли тряпками проножки стола. Звонкій голосъ смѣющейся Ольги издалека слышенъ былъ, но она, согнувшись въ три погибели, усердно терла.

Въ семьѣ Анисима Бровкина была радость. Его и другихъ троихъ мужиковъ выпустили изъ острога. Они содержались въ тюрьмѣ 3 года за драку съ землемѣромъ. <���Дрались не они одни, a всѣ понятые — ихъ было четырнадцать человѣкъ, а засудили и посадили въ острогъ четверыхъ: Ивана Дѣева — онъ всегда былъ спорщикъ — старика 365 365 Зачеркнуто: Мит[рія?] Копылова — непокорный мужикъ, Болхина — отчаянная голова, и Анисима за его упрямство. Теперь ихъ выпустили>. Родные ѣздили за ними въ Краснослободскъ въ тюремной замокъ и на другой день на четырехъ саняхъ къ обѣду вернулись въ село. Онисимъ Жидковъ ѣхалъ съ старухой и среднимъ сыномъ. Большой оставался дома сдавать уголья, а меньшой, Ванька, безъ отца былъ отданъ въ работники къ Ящериновскому купцу дворнику.

<���Дѣло было постомъ на пятой недѣлѣ. Зима еще крѣпко стояла, и снѣгъ только осунулся съ боковъ, а дорога еще была хороша полемъ. Только въ деревнѣ были заносы и ухабы, и вся дорога занавозилась. —>

Анисимъ зналъ все, что дѣлалось дома. Старуха его навѣщала его въ острогѣ во все время, привозила рубахи и гостинцы и совѣтовалась про домашнія дѣла. — Въ острогѣ Анисимъ передъ отъѣздомъ сходилъ къ смотрителю, поблагодарилъ его за его милости 3 рублями, а хозяйку его поблагодарилъ холстомъ деревенскимъ. Потомъ попросилъ прощенья у своихъ сторожей и товарищей, роздалъ имъ пироги деревенскіе, привозные, помолился Богу, надѣлъ новую шубу, а кафтанишка старый (ихъ посадили лѣтомъ) подарилъ Кирьяку дурачку и вышелъ за ворота на улицу.

— «Прощай, дядя Анисимъ». «Не поминай лихомъ, дядя Анисимъ». «Дай Богъ тебѣ въ добромъ здоровьи», — слышалъ со всѣхъ сторонъ Анисимъ. —

За воротами стояли 4 саней. И 366 366 Зач.: Авксентій Григорій, отдавъ лошадь матери, снявъ шапку, низко кланяясь, подошелъ къ отцу. —

— Здорово, Гришутка, — сказалъ отецъ, вглядываясь въ молодца сына и въ свѣтлую, какъ ленъ и курчавую, какъ волна, бородку, прибавившуюся безъ него. Григорій заплакалъ. Отецъ поцѣловался съ нимъ и сталъ спрашивать про Аксютку, про Мишутку.

— Всѣ слава Богу, батюшка, живы, здоровы.

Графена, у лошади стоя, заголосила, увидавъ слезы сына. — Анисимъ между тѣмъ оглядывалъ свою лошадь, знакомаго, подласаго мерина. Онъ его вымѣнялъ на ярманкѣ. Лошадь была гладка, обросла шерстью и поширѣла. И онъ обратился къ старухѣ:

— Буде, буде, давай лошадь то.

Онъ оглядѣлъ и сани. Сани были хороши, его еще работы были кресла. Полозья были кленовые, новые, копылья дубовые, набиты ровно. Большакъ дѣлалъ. Торпище было новое, подоткнуто подъ сѣно.

Указъ Правительствующаго Сената, по которому, между прочимъ, предписывалось «особо начатое дѣло противъ крестьянъ села Излегощъ за недопущенiе землемѣра до утвержденія межи и за сдѣланіе прибывшимъ туда Земскому суду и губернскихъ дѣлъ стряпчему грубости оставить безъ дальнѣйшаго производства и подсудимыхъ, буде содержатся, освободить, сколько потому, что межеваніе, отъ коего возродилось сіе слѣдственное дѣло, найдено неправильнымъ, такъ и потому, что, если крестьяне за ослушаніе и подлинно заслуживали наказаніе, то оное можетъ быть имъ замѣнено долговременнымъ содержаніемъ подъ стражею».

Этотъ указъ дошелъ до Краснослободска, гдѣ содержались въ острогѣ 7 крестьянъ села Излегощъ только 6-го Марта 1824 года, тогда какъ онъ былъ подписанъ въ Петербургѣ 13 Ноября.

18 Марта 1824 подсудимые Михайла Кондрашевъ 52 лѣтъ, Ѳедоръ Рѣзунъ 45 лѣтъ, Петръ Осиповъ 34 лѣтъ и Василій Прохоровъ 29 лѣтъ были выпущены изъ острога.

Въ село Излегощи извѣстіе о выпускѣ мужиковъ дошло за недѣлю до ихъ выпуска, и родные на четырехъ саняхъ пріѣхали въ острогъ за своими хозяевами и привезли имъ рубахи, гостинцы и шубы: мужики посажены были въ острогъ лѣтомъ.

За Михаиломъ Кандрашевымъ пріѣхала его старуха и средній сынъ Карпъ. Михайла былъ изъ первыхъ мужиковъ въ селѣ. Не то, чтобы онъ былъ богатѣй, какъ голова и горчешникъ Сидоровъ. Тѣ настроили себѣ дома новые, большіе, имѣли самовары, принимали господъ и носили фабричнаго сукна кафтаны и сапоги. Но Михайла былъ мужикъ старинный, Одонья у него стояли немолоченные года за два и за три. Въ сусѣкѣ у него тоже бывало полно хлѣба; въ сараяхъ и въ амбарахъ всего было запасено: и ободья, и станы, и грядки, и полозья, и шерсть, и войлока, и кадки, и бочки. Онъ самъ былъ мастеръ — бондарь. И медъ всегда былъ отъ своихъ пчелъ. Лошади были у него свои доморощенныя, старой одной породы, все больше соврасыя. И у бабъ его сундуки были полны холстовъ и сукна бѣлаго и чернаго. 367 367 Зачеркнуто: Онъ 5 лѣтъ ходилъ старостой церковнымъ, вина не пилъ, <���мате> дурнымъ словомъ не бранился и въ семьѣ былъ строгъ. Драться не дрался, а боялись его всѣ домашніе. И въ домѣ у него былъ порядокъ. Онъ самъ былъ съ начальствомъ тихъ и робокъ, а въ семьѣ его боялись, хоть онъ не дрался и дурнымъ словомъ не бранился. Только была поговорка его: едрена палка.

Онъ попалъ въ это дѣло по своей справедливости. И изъ всего села больше всего объ немъ жалѣли.

Когда вышла на межѣ съ землемѣромъ драка, и Рѣзунъ замахнулся вѣхой на протоколиста, Михайла тутъ же былъ въ понятыхъ. Онъ тутъ еще унималъ Ѳедора и другихъ мужиковъ, но когда исправникъ призвалъ ихъ всѣхъ къ себѣ на фатеру къ головѣ и сталъ ихъ стращать, чтобъ они подписали сказку, Михайла сказалъ:

— Намъ, ваше благородіе, подписывать нельзя. Коли отъ насъ Меркуловскую пустошь отрѣжутъ, намъ жить не при чемъ будетъ.

Исправникъ на него закричалъ: — Молчи. Вы бунтовать вздумали. Вы что на межѣ дѣлали? Я вотъ допрошу, кто бунтовалъ.

А Михайла за правду стоялъ.

— Кто бунтовалъ? А мы всѣ свою землю показывали, не давали межу вести поперекъ.

— Такъ и ты бунтуешь?

— Что люди, то и я.

За эти слова его и посадили.

Михайла былъ росту небольшаго и согнутый. Лопатки у него выдавались. Видно было, что онъ много черезъ силу работалъ. Волоса у него, пока были не бритые, прямые, густые, висѣли напередъ, глядѣлъ онъ изъ подлобья, и нога одна была кривая. Онъ въ молодыхъ упалъ съ воза и нарѣзался на косу.