Евгения Марлитт - Дама с рубинами (др.перевод)

Совсем оглушенная Маргарита лежала с закрытыми глазами, и когда, наконец, она подняла веки, то увидела отца, наклонившегося над нею. Она почти не узнала его и, испугавшись, невольно закрыла глаза; у него был такой вид, как будто он не знал, задушить ли ему девочку, или растоптать ее.

— Вставай! Что ты тут делаешь? — крикнул он почти неузнаваемым голосом и затем резким движением поставил ее на ноги.

Маргарита молчала. Страх и непривычное грубое обращение сковывали ее уста.

— Ты не понимаешь меня, Грета? — спросил он, немного овладев собой. — Я хочу знать, что ты тут делаешь?

— Я шла к тебе, папа, но дверь была заперта, и тебя не было дома.

— Не было дома? Глупости! — сердито произнес Лампрехт, толкая ее вперед, — дверь не была заперта, говорю я, ты просто не сумела открыть ее! Я был здесь, в красной гостиной, — и он указал на дверь, по направлению к которой толкал девочку, — когда услышал твой крик.

Маргарита уперлась ногами в пол, так что ее отец тоже должен был остановиться, и обернулась к нему.

— Это не я кричала, папа, — сказала она, широко раскрыв глаза от изумления.

— Не ты? Кто же тогда? Не станешь же ты уверять меня, что, кроме тебя, здесь был еще кто-нибудь?

Лицо Лампрехта было совсем красным, как всегда, когда он сердился, а глаза угрожающе сверкали.

Ее заподозрили во лжи! В девочке, бывшей олицетворением правдивости, возмутилась каждая капля крови.

— Я не сочиняю, папа, я говорю правду, — произнесла она, смело и честно посмотрев в его сверкающие глаза, — можешь быть уверен, что здесь кто-то был; это была девушка; она вышла из комнаты, знаешь, где я видела лицо и светлые волосы: да, она вышла оттуда и была в туфлях с бантиками, а когда она побежала, то я слышала, как ее каблуки застучали по полу.

— Ты с ума сошла? — крикнул Лампрехт и быстро повернулся.

Розовое облачко тем временем уплыло дальше, и в маленькое окошечко виднелось лишь бледное небо, коридор был погружен в сероватый полумрак.

— Может ты еще что-нибудь видишь, Грета? — спросил Лампрехт, останавливаясь подле дочери и тяжело опираясь обеими руками на плечи девочки. — Нет? Тогда будь благоразумна. Виденная якобы тобою девушка не могла уйти через сени, потому что мы преграждали ей дорогу. Двери, как ты видишь, все заперты, я это хорошо знаю, потому что все ключи у меня; неужели ты думаешь, что по единственно остающейся дороге, вот через это окно, может выскочить человек? — По-видимому, успокоившись, он взял дочь за руку и подвел к одному из окон в сенях. Затем, вынув из кармана носовой платок, он отер ей слезы, вызванные только что пережитым страхом. Его взгляд принял вдруг выражение глубокого сострадания. — А, знаешь ли, ведь ты была только что большой дурочкой, — с улыбкой произнес он, низко наклоняясь, чтобы заглянуть ей в глаза.

Маргарита бурно обвила его шею руками и, прижимаясь своим загорелым личиком к его щеке, стала уверять со всей пылкостью нежного детского сердца.

— Я тебя так люблю, так люблю, папа!.. Но ты не должен думать, что я солгала… я не кричала, это была она! Я думала — что это — Эмма, и хотела напугать ее за ее глупые шутки. Но у Эммы вовсе не такие длинные волосы, это мне только что пришло в голову; моя рука еще до сих пор пахнет розовым маслом, потому что я схватила ее за косу; от нее так хорошо пахло розами! Это была вовсе не Эмма! В маленькое окошечко конечно никто не может вылететь, но, может быть, была открыта небольшая дверь, знаешь, та, что выходит на чердак пакгауза.

Лампрехт сильно вздрогнул, снял руки дочери со своей шеи и прервал ее речь громким смехом, но, несмотря на этот смех, его лицо приняло вдруг такое сердитое выражение и так побледнело, что девочка робко прижалась в угол.

— Ты до крайности настойчива и упряма! — рассердился он, причем его лоб все больше и больше хмурился, — бабушка права, говоря, что тебе недостает настоящего воспитания; для того чтобы настоять на своем, ты сочиняешь всякую ерунду. Кому охота прятаться на этом чердаке, полном мышей и крыс, лишь для того, чтобы подразнить такую маленькую девочку, как ты? Но, я знаю, ты слишком часто бываешь в людской, где тебе забивают голову всякими бабьими сказками, а потому среди бела дня грезишь о всяких невозможных вещах. При этом ты шалишь, как мальчишка, а тетя София слишком добра и уступчива. Бабушка давно просила меня положить этому конец; это будет исполнено, и притом немедленно. Несколько лет, проведенных среди чужих людей, сделают тебя послушной и приличной.

— Я должна уехать? — вскрикнула девочка.

— Лишь на несколько лет, Грета, — мягче сказал ей отец. — Будь благоразумна! Я не могу воспитывать тебя. Нервы бабушки слишком расстроены, чтобы она могла постоянно терпеть тебя возле себя, а тетя София… на ней лежит все хозяйство, она не может посвящать тебе столько времени, сколько это было бы необходимо.

— Не делай этого, папа! — перебила его Маргарита, с решительностью, почти неестественной в ее возрасте, — все равно не поможет, я опять вернусь.

— Увидим.

— Ах, ты совершенно не знаешь, как я умею бегать! Помнишь, как ты подарил нашего Волка какому-то господину из Лейпцига и как наша добрая старая собака вдруг опять очутилась у наших дверей совсем усталая и голодная? Бедняга Волк соскучился, разорвал веревку и убежал. Я поступаю точно так же.

По дрожащим губам Маргариты скользнула печальная улыбка.

— Охотно верю, с тебя станет. Только тебе не останется ничего другого, как покориться; с такими маленькими упрямцами, как ты, долго не разговаривают, — строго произнес отец. Затем, как бы под влиянием внезапно нахлынувшего чувства, он быстро нагнулся к ней и нежно провел рукой по ее мягкой, пылавшей, как в жару, щеке. — Будь умницей, — сказал он, — я сам свезу тебя; мы поедем вместе. У тебя будут красивые платья, совсем как у ваших маленьких принцесс.

— Ах, подари их лучше бедным детям, папа, — тихо произнесла Маргарита, — ведь я в первый же день разорву и испачкаю их. Варвара всегда говорит: «Жаль каждого аршина материи, которую надевают на этого ребенка», о, она совершенно права! Да я вовсе и не хочу быть такой, как девочки во дворце, — она упрямо закинула голову и стала нервно перебирать пальцами, — я их терпеть не могу, потому что бабушка всегда так приседает перед ними.

По лицу Лампрехта пробежала саркастическая улыбка; тем не менее он произнес строгим тоном:

— Видишь ли, Грета, это-то и приводит бабушку в отчаяние. Ты чрезвычайно невежлива, у тебя самые ужасные манеры… за тебя приходится краснеть. Давно пора отдать тебя в чужие руки.

Девочка влажными глазами взглянула на отца и спросила, с трудом сдерживая рыдания:

— Разве маму тоже отдали из дома, когда она была маленькой девочкой?