Хосе Рисаль - Не прикасайся ко мне

Внезапная мысль мелькнула в уме священника: в сутолоке и неразберихе насильники обычно пользуются пугливостью и слабостью женщин. Все бегут, ища спасения, никто не думает о своих ближних. Крики тонут в шуме, женщины пытаются бежать, падают, страх и ужас заглушают голос целомудрия, и в темноте… и если они попадают в объятия любимого!.. Ему представился Крисостомо, юноша несет на руках лишившуюся чувств Марию-Клару и исчезает в темноте.

Отец Сальви бегом спустился по лестнице и как безумный, без шляпы, без палки, поспешил на площадь.

Он увидел испанцев, бранивших солдат, взглянул на те места, где сидела Мария-Клара с подругами, но там уже никого не было.

— Отец священник! Отец священник! — кричали ему вслед испанцы, но отец Сальви, не отвечая, бежал к дому капитана Тьяго. Там он наконец облегченно вздохнул: в открытом окне, за прозрачной занавеской, виднелись нежный, изящный силуэт Марии-Клары и тень тетушки, несшей чашки и рюмки.

— Прекрасно! — пробормотал он. — Кажется, она всего-навсего больна!

Тут тетушка Исабель закрыла окно, и дивный силуэт исчез.

Священник пошел прочь, не замечая людей. Ему грезилась прекрасная девичья грудь, тихо вздымающаяся во сне; веки, затененные длинными, красиво изогнутыми ресницами, как у мадонн Рафаэля; маленький улыбающийся рот, лицо, дышащее целомудрием, чистотой, невинностью, — сладостное видение на фоне белых покрывал постели, словно головка херувима среди облаков.

В его воображении рисовались и другие картины… Но кто в состоянии описать все причудливые грезы разгоряченного ума? Может быть, только корреспондент, который закончил описание празднества и событий этого дня следующим образом: «Тысячу раз возблагодарим его, принесем бесконечную нашу благодарность преподобному отцу Бернардо Сальви за своевременное и деятельное вмешательство. Презирая опасность, он появился среди разъяренного народа, без шляпы, без палки, и утихомирил его гнев одними своими проникновенными словами, своим величием и авторитетом, присущим священнослужителю истинной религии. Добродетельный служитель бога, он с беспримерной самоотверженностью отказался от радостей сна, каковыми наслаждаются подобные ему люди с чистой совестью, дабы оградить свою паству от малейшего несчастья. Жители Сан-Диего не забудут, конечно, этого великолепного поступка своего героического пастыря и будут благодарны ему на веки вечные».

Тревожное состояние духа мешало Ибарре уснуть. Чтобы немного рассеяться и отогнать грустные мысли, особенно одолевающие ночью, он сел работать в своем уединенном кабинете. Утро застало его за пробирками и колбами. Он измельчал стебли тростника и других растений и, подвергнув их воздействию разных веществ, помещал в пронумерованные флаконы, которые затем запечатывал сургучом.

Вошел слуга и доложил о приходе какого-то крестьянина.

— Пусть войдет, — сказал Ибарра, не поднимая головы.

В дверях показался Элиас и молча остановился на пороге.

— А! Это вы? — воскликнул Ибарра по-тагальски, узнав его. — Извините, что заставил вас ждать, я не слышал — ставил один очень важный опыт…

— Я не хочу вас отвлекать, — ответил Рулевой, — я пришел, чтобы узнать, не надо ли вам чего в провинции Батангас, куда я сейчас отправлюсь, а также, чтобы сообщить вам дурную весть…

Ибарра вопросительно взглянул на него.

— Дочь капитана Тьяго больна, — спокойно продолжал Элиас, — но не серьезно.

— Я этого опасался, — пробормотал Ибарра еле слышно. — Вы не знаете, что у нее?

— Лихорадка! А теперь, если у вас нет поручений…

— Спасибо, мой друг, желаю вам счастливого пути… Но прежде позвольте мне задать вам один вопрос; если он покажется вам нескромным, не отвечайте.

Элиас поклонился.

— Как вам удалось вчера успокоить бунтовщиков? — спросил Ибарра, пристально глядя на него.

— Очень просто! — ответил Элиас совершенно спокойно. — То двое, что призывали к восстанию, — братья, отец их погиб, забитый насмерть жандармами. Однажды мне довелось вырвать этих братьев из тех же рук, что погубили их отца, и они оба благодарны мне за это. К ним я обратился вчера вечером, и они быстро уговорили толпу разойтись.

— Но эти два брата, чей отец убит…

— Кончат так же, как их отец, — тихо ответил Элиас. — Если несчастье однажды коснулось семьи, все ее члены должны погибнуть: когда молния поражает дерево, оно все обращается в пепел.

И Элиас, видя, что Ибарра не отвечает, откланялся.

Юноша в присутствии Рулевого крепился, а оставшись один, потерял самообладание, лицо его исказилось от боли.

— Это я ее так терзаю, я! — прошептал Ибарра.

Он быстро оделся и сбежал вниз по лестнице. Когда он переступил порог, перед ним вырос какой-то человечек в трауре, с большим шрамом на левой щеке и смиренно поклонился ему.

— Что вам угодно? — спросил его Ибарра.

— Сеньор, меня зовут Лукас, я брат того мастера, который погиб вчера.

— А! Весьма соболезную… И что же?

— Сеньор, я хочу знать, сколько вы намерены заплатить семье моего брата?

— Заплатить? — переспросил юноша с невольной досадой. — Поговорим об этом позже. Приходите сегодня вечером, сейчас я очень спешу.

— Скажите все же, сколько вы намерены заплатить? — настаивал Лукас.

— Я сказал вам, что поговорим об этом в другой раз, сейчас мне некогда! — сказал Ибарра, теряя терпение.

— Вам сейчас некогда, сеньор? — с горечью спросил Лукас, преграждая ему путь. — Вам некогда заниматься делами мертвых?

— Приходите сегодня вечером, добрый человек! — повторил Ибарра, еле сдерживаясь. — Я должен сейчас повидать одну больную.

— А! Из-за больной вы пренебрегаете мертвыми? Вы думаете, если мы бедны…

Ибарра метнул на него быстрый взгляд и, оборвав его на полуслове, сказал:

— Не испытывайте моего терпения! — и поспешил своей дорогой.

Лукас глядел ему вслед со злобной усмешкой.

— Сразу видно, что ты внук того, кто испек моего отца на солнце! — процедил он сквозь зубы. — Та же кровь! — И добавил, меняя тон: — Впрочем, если хорошо заплатишь, будем друзьями!

Вот и прошел праздник. Как и в прежние годы, жители городка обнаружили, что их кошелек стал легче, что хлопот, трудов, бессонных ночей было много, а развлечений мало, что новых друзей они не приобрели, — одним словом, дорого заплатили за шум и беспокойство. Однако то же самое повторится и через год, и через сто лет, так уж заведено издавна.

В доме капитана Тьяго царит довольно унылое настроение: все окна закрыты, слуги ходят на цыпочках, и только на кухне осмеливаются говорить громко. Мария — Клара, душа семьи, лежит в постели; по поведению домашних можно судить о состоянии ее здоровья, как по лицу человека можно узнать о его душевных переживаниях.