Хосе Рисаль - Не прикасайся ко мне

Сначала Тибурсио жил за счет некоторых своих соотечественников, но так как он был честен, чужой хлеб ему казался горьким, и, вместо того чтобы толстеть, он худел. У него не было ни знаний, ни денег, ни рекомендаций, и соотечественники, чтобы избавиться от него, посоветовали ему поехать в провинцию и выдать себя за доктора. Он сперва отверг эту мысль, ибо, хоть ему и пришлось однажды прислуживать в больнице Сан-Карлос, врачеванию он там не научился: его обязанностью было выбивать пыль из матрацев, разжигать жаровни, да и продолжалась эта служба недолго. Но нужда стояла за плечами, а добрые друзья старались рассеять его сомнения, и Тибурсио наконец послушался их, поехал в провинцию и начал посещать больных, взимая умеренную мзду, как подсказывала ему совесть. Но, подобно юному философу, о котором рассказывает Саманиего [150] Феликс Мариа де Саманиего (ок. 1774 г. — ок. 1806 г.) — испанский поэт. , он кончил тем, что повысил таксу за свои визиты, а посему его вскоре стали считать знаменитым врачевателем. Он, наверное, нажил бы состояние, если бы в медицинском совете Манилы не прослышали о его сногсшибательных гонорарах и не испугались конкуренции.

За него, однако, вступились частные и официальные лица. «Послушайте! — говорили ретивому главе совета доктору С. — Дайте ему сколотить капиталец, наберет он тысяч шесть-семь песо и сможет вернуться на родину зажить там спокойно. Чем он вам мешает? Тем, что обманывает глупых туземцев? Так пусть будут умнее. Он несчастный человек, не лишайте его куска хлеба, будьте добрым испанцем!»

Доктор С. был добрым испанцем и согласился смотреть на дела «доктора» сквозь пальцы. Однако в народе пошли слухи, и самозванцу перестали доверять. Вскоре дон Тибурсио Эспаданья потерял клиентуру и снова был вынужден едва ли не просить милостыню. В эту пору он прослышал от одного своего друга — и одновременно приятеля доньи Викторины, — в каком затруднении находилась эта сеньора, узнал о ее патриотических чувствах и добром сердце. Дон Тибурсио увидел тут перст божий и попросил друга представить его.

Донья Викторина и дон Тибурсио свиделись. «Tarde venientibus ossa!» [151] Приходящему поздно достаются кости! (лат.) — воскликнул бы он, если бы знал латинский. Она была уже не только не съедобна, но почти съедена. Некогда роскошная прическа превратилась в жалкий пучок, не больше головки чеснока, как говорила ее служанка; морщины избороздили лицо, зубы начали шататься, зрение тоже ухудшилось, и весьма заметно, — ей приходилось щуриться, когда надо было глядеть вдаль. Единственное, что не изменилось — это характер.

Получасовой беседы оказалось им достаточно, чтобы понять и оценить друг друга. Она предпочла бы, конечно, испанца не такого хромого, не такого косноязычного, не такого лысого и беззубого, который при разговоре не брызгал бы слюной и обладал большим «лоском и блеском», как она выражалась; но подобного рода испанцы никогда не обращались к ней с предложением руки и сердца. Она не раз слышала, что «случай рисуют лысым», и искренне поверила в то, что дон Тибурсио и есть этот счастливый случай, ибо из-за всех своих невзгод он начал преждевременно лысеть. Какая женщина не станет рассудительной в тридцать два года?

Что касается дона Тибурсио, то он впал в некоторую меланхолию при мысли о медовом месяце. Он страдальчески улыбался и призывал на помощь призрак голода. Никогда не отличался он ни тщеславием, ни требовательностью. Вкусы его были просты, кругозор — ограничен, но сердце, до сих пор неискушенное, лелеяло мечту о совсем ином кумире. В далекой юности, когда он, усталый от работы, после скудного ужина укладывался на жесткое ложе, чтобы переварить холодную похлебку, он засыпал, мечтая о «ней», ласковой и улыбающейся. Затем, когда еще большие невзгоды и лишения обрушились на его голову, а годы шли и поэтический идеал не появлялся, дон Тибурсио стал мечтать просто о хорошей жене, работящей, трудолюбивой, которая принесла бы ему скромное приданое, утешала бы в трудах и время от времени бранила, — да, он мечтал о брани, как о счастье! Но когда ему пришлось порядком поскитаться из страны в страну в поисках уже не фортуны, а хотя бы возможности сносно дожить оставшиеся годы, и он, окрыленный рассказами земляков, возвращавшихся из-за моря, направился на Филиппины, жена-хозяйка в его грезах уступила место великолепной метиске или прекрасной индианке с большими черными глазами, одетой с ног до головы в шелка и прозрачные ткани, усыпанной брильянтами и золотом, с радостью отдающей ему свою любовь и свои экипажи. Прибыв на Филиппины, он подумал было, что его мечта свершается, ибо девушки, которые в украшенных серебром экипажах посещали Лунету и Малекон, смотрели на него с известным любопытством. Но вскоре его уволили со службы; тогда образ метиски или туземки покинул его воображение, и он скрепя сердце нарисовал себе идеал вдовы, но вдовы приятной. Когда же дон Тибурсио увидел реальное воплощение своей мечты, ему стало грустно. Однако он не был лишен известной рассудительности и сказал себе: «То были мечты, а на земле нельзя жить одними мечтами!» Все решалось просто. Донья Викторина употребляет рисовую пудру? Ну так что же? После свадьбы он постарается, чтобы она этого не делала. У нее много морщин? Но зато на его сюртуке много дырок и заплат. Она требовательна, властна и упряма. Но ведь голод еще более требователен, еще более страшен и упрям. К тому же у дона Тибурсио нежная душа, а ласка меняет женский характер. Она плохо говорит по-испански, но он тоже в нем не силен, как сказал начальник таможни, уведомляя его об отставке. И кроме того, что за беда, если она немолода, уродлива и смешна? Ведь он тоже хром, беззуб и плешив! Дон Тибурсио считал, что лучше уж ухаживать за другими, чем самому свалиться с голодухи и принимать помощь из чужих рук Когда кто-нибудь из друзей смеялся над ним, он отвечал: «Накорми меня и тогда зови дураком».

Дон Тибурсио был человеком, который, как говорится мухи не обидит: скромный, незлобивый, — в старые времена быть бы ему миссионером. Жизнь на Филиппинах не смогла внушить ему уверенности в собственном превосходстве, в своей чрезвычайной ценности и неоспоримом значении, — той уверенности, которую большая часть его соотечественников приобретает здесь за несколько недель. Сердце его не успело ожесточиться, ему еще не довелось встретить ни одного флибустьера. Он видел только несчастных, которых приходилось обирать, чтобы самому не стать еще более несчастным. Когда ему вменили в вину незаконное врачевание, он не досадовал, не жаловался, а признал справедливость обвинения и только повторял: «Жить-то ведь нужно!»