Халлдор Лакснесс - Свет мира

После того как Оулавюр Каурасон Льоусвикинг познакомился с книгами Йоусепа и с его комментариями к ним, литературные интересы юноши сильно изменились. Долгое время он отдавал предпочтение форме псалма, отчасти потому, что его судьба находилась в руках Господа Бога, но главным образом потому, что эта форма была легче для того, кто не искушен в кеннингах. И хотя, когда его боли становились невыносимыми, он неизменно считал своим долгом воспевать милосердие Божье и утверждать, что все несчастные должны терпеливо нести свой крест, в глубине души он был все-таки убежден, что без кеннингов не может быть настоящей поэзии. Неожиданно, к своему величайшему изумлению, он обнаружил, что в римах есть не только кеннинги, но что герои рим побеждают своих врагов, сражаясь с ними не на жизнь, а на смерть. Это дало ему богатейшую пищу для размышлений, здесь было над чем поломать голову. Пусть он не смел и думать о борьбе, нищета и болезнь связывали его с Богом, он жил под сенью другого мира. Но он все равно восхищался римами с их героями, принцессами, битвами, морскими походами, они открывали перед ним тот мир, в который ему не было доступа, — обычный мир.

И он натягивал одеяло на голову.

Внезапно, словно луч солнца, вспыхнувший в душе, на него нахлынуло воспоминание о Гвюдрун из Грайнхоутла. Прозрачная вода течет мимо нее ранней весной. Ей жарко, она раскраснелась от быстрой ходьбы. Ему кажется, что это происходит утром, или нет, скорее, в летнюю полночь, когда все кажется призрачным, вершины гор и холмов расплываются в голубоватой дымке и все предметы становятся прозрачными в этих таинственных сумерках, которые нельзя назвать ни днем и ни ночью, видение это не сон и не явь. Вот на зыбком фоне, точно вспышка света, появляется девушка, ее волосы излучают сияние, он видит, как шевелятся ее губы, слышит, как звенит ее голос. Он вздрагивает и в недоумении приподнимается на постели: неужели такое возможно? Неужели он видел ее на самом деле?

Весь день юноша лежал, охваченный блаженством, и думал об этом видении. Но мало-помалу его радость угасла. Вечером он был уже хмур и угрюм, скорбь мира вновь легла на его плечи, и ему казалось, что никогда в жизни не сможет он сбросить с себя это бремя, к тому же у него началась мучительная головная боль. Ночью он не мог уснуть, сковывающий страх перед жизнью запустил свои когти в его сердце, он был не в состоянии думать о чем-нибудь утешительном, ему казалось, что Господь наказывает его за какой-то страшный проступок, при мысли о бессмертии души его снова начинала бить дрожь, и он молил Господа задуть огонь его жизни раз и навсегда.

Уж если на то пошло, дни, когда он не испытывал никаких душевных переживаний, были счастливейшими. Это были дни здоровой, естественной скуки, вечером сон не бежал от него, а являлся как друг, и все на этом кончалось. В такие дни он с благодарным любопытством человека, вынужденного бездействовать, наблюдал любую мелочь из того, что его окружало. Он внимательно следил за всеми движениями кошки, вот она умывается, трет лапкой за ухом, а умывшись, свертывается на полу и засыпает. Он следил за солнечным лучом, который скользил сначала по полу, потом по его постели и наконец по скошенному потолку. Вечером луч становился багровым. Разговоры окружающих волновали юношу и заставляли ко всему прислушиваться, ему казалось, что его касается все, ему хотелось все знать, каждое подхваченное на лету слово давало пищу для размышлений. Многое, чего он не замечал раньше, когда был здоров, теперь привлекало его внимание и вызывало беспокойство, он жадно ловил все — так сильно изголодались его чувства, так остро тосковал его ум по новым впечатлениям.

Для души это были будни. Магнина большую часть дня возилась с чем-то на чердаке, и в вечерних сумерках ему казалось, что сперва темнота начинает сгущаться вокруг нее, а потом постепенно распространяется повсюду. Магнина с ним не разговаривала, но он следил за ней глазами, занималась ли она делом, или сидела спокойно, и чувствовал ее запах. Она часто вязала, ей никогда не давали грубого вязанья, ведь она была хозяйской дочкой, но и тонкого тоже, хотя она и была хозяйской дочкой. Он часто подолгу смотрел ей в лицо, на ее лице никогда не видно было радости, но и печали тоже, одно только ленивое недовольство, иногда она ворчала что-то себе под нос, громко вздыхала и сопела, словно втягивала в себя свой запах и снова выдувала его. Если бы он заговорил с ней первый, она решила бы, что он поправился. И он не заговаривал.

Наступило лето, все работали на поле, дома оставалась одна матушка Камарилла, она стряпала на кухне и лишь изредка около полудня поднималась на чердак вздремнуть. В середине лета погода стояла особенно ясная. Через закрытое окно Оулавюр слышал щебетание птиц — открывать окно не разрешалось. Но когда он чувствовал себя в безопасности, он, несмотря на сильнейшую боль, слезал с постели и подкрадывался к окну. Он смотрел на тихую гладь фьорда, на отражавшиеся в воде горы. Блеск белых крыльев над Льоусавиком слепил ему глаза — это носились стаи морских ласточек. Он изумлялся, как безмятежна и первобытна жизнь в разгар лета, как величественно и спокойно ее движение. Ему казалось, что таким же вот должно быть вечное блаженство, если только оно существует. Потом лето прошло, и вечера опять стали темные.

Осенью старик Йоусеп часто бывал не в духе. Он недовольно счищал комья грязи со своей одежды или сердито обрывал стебельки мха, приставшие к чулкам, ворча что-то себе под нос, а братья, сидевшие за ужином тут же на чердаке, отпускали по его адресу язвительные замечания. Они злились на старика за то, что он, устав от их противоречивых приказаний, вышел из повиновения и начал все делать по-своему. В один из осенних дней, когда с гор пригнали овец, все небо обложило черными тучами и начался проливной дождь. Грязь сделалась непролазная. Оулавюр Каурасон от нечего делать занимался разглядыванием скошенного потолка. Может, думал он, глядя на стену, что в такой осенний день, когда все небо затянуто тучами и хлещет проливной дождь, а дороги развезло, не стоит особенно жалеть, что находишься вдали от земной жизни. Он даже не заметил, как в чердачном лазе показался старик, хотя был еще только полдень; старик насквозь промок и потерял где-то шляпу. С ним, очевидно, что-то случилось, с этим чистюлей, который всегда так заботился о своем холщовом костюме и не выносил, когда к его чулкам цеплялись стебельки мха. Один бок и даже щека у него были выпачканы в тине. Серебристые кудри — его краса и гордость — тоже были в тине. И он плакал.

Тот, кто хоть раз слышал, как плачет старик, никогда этого не забудет, и Оулавюр Каурасон, который только что думал, что он далек от земной жизни, оказался вдруг в самой ее гуще. Потрясенный, он прислушивался к слабому дребезжащему голосу старика. Ему и в голову не приходило, что старики умеют плакать, но в эту минуту он понял, что никто не плачет так горько, как они, слезы стариков — это единственно искренние слезы. Юноша приподнялся на локте, чтобы лучше видеть старика.