Халлдор Лакснесс - Свет мира

— Большое спасибо, — сказал скальд. — К сожалению, я не курю сигар. Но мне хотелось бы немного поговорить с тобой, если ты разрешишь мне присесть. Я обратился к тебе с полным доверием и поэтому хочу попросить тебя не смеяться надо мной. А я зато ничего от тебя не скрою. Дело в том, что со мной приключилось большое несчастье, меня обвинили в преступлении. Я долго отпирался, боясь навлечь позор и беду на свою жену и ребенка… и на мать тоже, хотя я лично вовсе не считаю свой поступок таким уж большим преступлением, во всяком случае, большим, чем все остальные поступки в моей жизни. Но сегодня ночью я лежал и думал, что если меня осудят и навсегда опозорят в глазах народа, как Сигурдура Брейдфьорда, который был приговорен к двадцати семи ударам плетью, то, может быть, я хоть немного оправдаюсь перед будущим, если мне удастся одновременно выпустить пусть хоть малюсенькую книжечку.

Во время этой исповеди с лица редактора исчезло математическое выражение и его сменила масляная улыбка политика.

— Поскольку мы оба поэты и, следовательно, братья, — заявил он, — я должен признаться, что, с моей точки зрения, естественно, если мужчине надоедает жена, когда она состарится, и он начинает поглядывать на молоденьких девушек, но, с другой стороны, я считаю, что тебе не стоило занимать председателя окружного суда такой ерундой почти целую неделю. Ибо в наши дни преступление состоит вовсе не в том, что человек нарушает законы, а в том, что он придерживается ошибочного мнения и выступает против Национальных сил. Послушай, скальд Оулавюр, а каково отношение в Бервике к нашей программе?

— Не смею говорить за других, — сказал избиратель, плохо понимая, к чему клонит редактор, и наугад нащупывая почву. — Но, что касается лично меня, могу утверждать, что я всегда стремился придерживаться правильного мнения и поддерживать Национальные силы, насколько мне позволяет мой малый разум и ничтожная совесть.

— Как тебе известно, — доверительно начал редактор со своей масляной улыбкой и, наклонившись вперед, попал в солнечный луч: черная как вороново крыло бородка, выступающая вперед нижняя челюсть и пенсне засверкали на солнце. — Как тебе известно, мы, редакторы газет и партийные руководители, можем реабилитировать кого угодно, если только этот человек правильно понимает правильные силы.

— Правильно понимать правильные силы, — сказал Оулавюр Каурасон, — всегда было моим самым горячим желанием.

Уже не только масло, но и мед закапал с улыбки редактора, он похлопал посетителя по плечу, готовый, казалось, расцеловать его, и сказал:

— Когда-нибудь в ближайшем будущем пришли мне в стихотворение, только правильного содержания. Пусть оно будет не длинным, вполне достаточно трех строф, если оно мне понравится, я напечатаю его в газете на видном месте. И мы оба от этого только выиграем.

— Я уже давно размышлял над тем, чтобы написать гимн солнцу — сказал Оулавюр Каурасон торжественно.

Любить солнце и восхвалять его — Оулавюру Каурасону казалось, что ни люди, ни скальды не могут более правильно понимать правильные силы, царящие на земле.

— Но, к сожалению, — добавил он, — я не уверен, что мне удастся втиснуть в три строфы все, что мне хотелось бы сказать на эту тему.

Скальда немного удивило, что редактор неожиданно утратил всякое желание целовать его, масло и мед исчезли, словно скальд и редактор перестали быть друзьями; редактор откинулся на спинку стула и придал лицу серьезное выражение.

— Для твоей же пользы осмелюсь дать тебе один совет, — сказал он как бы с некоторого расстояния. — Мне кажется, будет лучше, если ты не станешь писать стихотворения о солнце.

Ничего не понимая, скальд смотрел на редактора. Было очевидно, что искре света не удалось пробиться в том темном лесу, которым отделены друг от друга два человека.

— Может быть, ты считаешь, — начал он, — что… что… что солнце слишком далеко?

— А разве это не так? — ответил редактор, глядя в окно.

— Мне, во всяком случае, кажется, — мягко сказал скальд, — что, хотя в мире людей господствует холод, солнце нам все-таки ближе всего.

Теперь удивился редактор, и Оулавюр Каурасон наблюдал, как в глазах редактора он постепенно превращается в какое-то диковинное животное, то ли в смешную рыбину, то ли в двуглавого теленка.

— Ты что, болван или меня считаешь болваном? — спросил наконец редактор.

— Я молю Бога помочь мне, — сказал Оулавюр Каурасон.

— Давай с тобой условимся: или мы беседуем, как нормальные люди, — сказал редактор, — или оставим этот разговор.

Некоторое время Оулавюр Каурасон испуганно глядел на редактора, потеряв дар речи, наконец он понял, что все дальнейшие попытки не принесут никаких плодов, поднялся и сказал:

— Я… я пойду.

Но редактору вдруг стало жаль этого нерешительного избирателя, и он не захотел отпускать его.

— Послушай, — начал он тоном, каким учитель делает последнюю попытку объяснить тайны таблицы умножения тупому ребенку. — Ты знаком с директором Пьетуром Паульссоном из Свидинсвикского хозяйства?

Оулавюр Каурасон не стал отрицать этого, но сказал, что с тех пор, как он имел с ним дело, прошло уже пять лет.

— Ладили вы с ним, пока ты жил в его хозяйстве?

— Мне он всегда очень нравился, — ответил скальд. — Это замечательный человек. Если между нами когда-нибудь и возникали недоразумения, но только по моей вине. Директор одновременно и идеалист и национальный герой, а я всегда был лишь ничтожным скальдом.

— Не знаю, известно ли это тебе, но мы подумываем о том, чтобы выставить Пьетура Паульссона кандидатом в альтинг вместо Юэля. Юэль отказался от своего мандата и принял на себя руководство Национальным банком.

— Мне очень приятно узнать эту новость, — сказал Оулавюр Каурасон. — У директора Пьетура Паульссона больше чем достаточно заслуг, чтобы стать депутатом альтинга. Мало кто из людей имеет столь же разносторонние интересы, как он. Если бы людей ценили по тому, сколь разносторонни их интересы, мне кажется, директор Пьетур Паульссон заслуживал бы самого высокого поста, какой только есть в Исландии.

— Ты, очевидно, слышал, что в настоящее время директор Пьетур Паульссон решил снабдить бесплатной одеждой от пояса до щиколоток всех жителей Свидинсвика? — сказал редактор.

— Да, просто удивительно, чего только не придет в голову этому человеку, — сказал Оулавюр Каурасон, пытаясь разглядеть душу редактора в его лисьих глазах, скрывающихся за стеклами пенсне, может, он там найдет хоть какой-нибудь дорожный знак в этой пустыне.

— Он постановил, чтобы всех великих людей хоронили на перевале за мысом Ульва Немытого, и теперь воздвигает там большую часовню над своей будущей могилой, — сказал редактор.