Жюльен Грин - Полночь

— Я была свидетельницей крушения двух домов, — продолжала старуха с лицом Парки. — Первый был разрушен пожаром. Второй продали на слом. А вот этот — рухнет сам собой. По вашей вине. Вы знаете, почему дома горят?

Господин Бернар ерзал в кресле, точно между лопаток его кусала блоха.

— Дома горят, — продолжала старуха, — потому что в них происходит прелюбодеяние.

Это поразительное открытие, несомненно давно уже не новое для обитателей усадьбы, было встречено угрюмым молчанием. Лишь господин Бернар проявил какое-то беспокойство. Старуха с торжествующим видом протерла салфеткой нож и продолжала:

— А хотите, я вам скажу теперь, почему дома идут на слом? Они идут на слом, когда их хозяева делают долги. Всякий раз как в дверь постучится кредитор — это все равно что удар кирки в стену.

— Ну, каждый вечер, — тихонько простонал слепой, — каждый вечер одно и то же.

— Бернар! — воскликнула старуха, толкая соседа в бок черенком ножа. — А вам интересно узнать, отчего дома обрушиваются?

Господин Бернар болезненно содрогнулся и встал.

— Эй, кто-нибудь! — прорычал он голосом раненого великана. — Подайте мне руку!

Господин Аньель предложил ему свою.

— Дома обрушиваются, — продолжала неугомонная старушка, — по одной-единственной причине. Дома обрушиваются не от протечек, не от проливных дождей и таяния снега, а от лжи, ложь разрушает стены и продавливает крыши.

— Она сошла с ума! — вскричал слепой. — Я скажу брату, чтобы он ее выгнал.

— А я почти кончила, — внезапно успокоившись, сказала старушка и скрестила руки на груди. — Здесь, в Фонфруаде, нам всем довелось лгать, и не единожды, но в тот день, когда Бернар нацепил черные очки, я поняла, что чаша переполнена. Итак, друзья, этот дом обрушится.

— Мой старый друг Аньель, мой мальчик Серж, — умолял господин Бернар, идя вокруг стола об руку с Аньелем, — не слушайте, что там бормочет эта злокозненная старуха. Она измывается над тяжелейшим из недугов.

— Ладно, Бернар, хватит! — сказала вдруг иностранка, безучастно жуя ломтик ветчины. — Я предалась было воспоминаниям о восхитительных днях моего детства… Да сядьте вы подальше от этой женщины и не отвечайте на ее реплики.

— Она лжет! — вскричал господин Бернар, тяжело падая на стул.

— А я говорю, что этот дом обрушится, — твердила старушка с упрямством провидицы. — Стены любого дома и его крыша держатся только на правде.

Господин Аньель молитвенно сложил руки:

— О, как хорошо было бы начертать эти слова на фасаде… — проникновенным тоном заявил он.

— Если Аньель опять начнет бубнить про надписи, я пойду обедать куда-нибудь еще, — возмутилась иностранка.

Что говорилось дальше, Элизабет не слышала, так как Серж направился в буфетную.

— Они там завели свое, — сказал он, как только вошел.

Потом вполголоса попросил Элизабет:

— Поди на кухню и налей водой этот графин. И подай-ка мне стаканы, что стоят там на полке. Сначала графин. Да пошевеливайся!

Девушка изо всех сил старалась выполнить поручение, моталась взад-вперед, но сердце ее билось так сильно и она так боялась не угодить Сержу, что испытала облегчение, когда он ушел из буфетной. Однако, оставшись одна, Элизабет впала в отчаяние. Пока Серж был с ней, пусть и грубил, она была счастлива, но сейчас, когда он ушел, ей показалось, что он ее не любит. Ведь он с самого начала так ни разу и не сказал, что любит ее, а каким сухим и жестким тоном он отдавал ей приказы! Всю любезность приберегал для других.

Чей-то громкий голос заставил Элизабет снова приникнуть к кошачьему лазу, и она увидела посреди зала мать господина Эдма в длинном дорожном пальто с аляповатыми синими и красными полосами. В этом наряде она казалась неимоверно широкой в плечах, несомненно, за счет поперечных полос спереди и сзади, которые делали ее похожей на зебру или на сторожевую будку в человечьем облике. Под буйной копной черных волос, в которой можно было разглядеть кусочек ограненного гагата, куриное крылышко и виноградную гроздь, голова казалась крошечной. От злости щеки ее раскраснелись, словно их исхлестал холодный ночной ветер, так что цвет этого сердитого лица представлял собой нечто среднее между фиолетовым и темно-розовым — сочетание, не очень приятное для глаз. При неверном свете лампы, освещавшей лишь одну сторону зала, старуха стояла неподвижно, точно раскрашенный истукан.

— Семь часов пути, — рассказывала она, — семь часов, из них два — на двуколке, три — на вонючем вокзале, где меня держал дождь, и два — на скамейке вагона третьего класса. Каково? Так что у меня хватило времени подумать о каждом из вас, друзья мои! Наконец возвращаюсь в полном изнеможении. И кто меня встречает на вокзале?

— Мадам, — робко сказал Аньель, — мы же не знали…

Старуха бросила на него испепеляющий взгляд.

— Кто меня встречает на вокзале? — повторила она нарочито медленно. — Никто. Уже ночь, я замерзла и проголодалась. Но кому какое до этого дело, не правда ли? Значит, к проведенным в пути семи часам пришлось добавить еще и километровую пешую прогулку по дороге, которая превратилась в одну сплошную лужу, с чемоданом в руке и семьюдесятью годами в ногах. И вот, придя сюда, я вижу, что вы собрались пировать у моего очага.

— Пировать! — вполголоса сказала иностранка. — Я, например, не пирую, а грызу ломтик ветчины.

Мать господина Эдма шагнула к сотрапезникам, и те невольно попятились.

— Ну что ж, — продолжала старуха, поднося руки к шляпке, — я принесла вам весть, которая, я думаю, покажется вам весьма интересной.

Резким движением она выдернула из-под виноградной грозди длинную шпильку, словно извлекала ее из собственного мозга, взяла эту шпильку в рот, из-за чего ей пришлось оскалить зубы как бы в торжествующей свирепой улыбке. Затем со всеми предосторожностями сняла с головы венчавшее ее замысловатое сооружение, и видно было, как высоко она ценит этот свой головной убор. Старуха медленно пересекла зал, и все головы, точно связанные с этой важной особой невидимыми нитями, поворачивались ей вслед. Подойдя к прислоненному к стене поставцу, мать господина Эдма положила на него свою шляпку, воткнула шпильку под куриное крылышко и вернулась к сотрапезникам, которые продолжали пожирать ее глазами.

— Впервые в жизни, — произнесла она глухим голосом, — я вернулась ни с чем.

Эхо откликнулось на эти слова, которые метались в полумраке, словно невидимые птицы.

— Да, — продолжала мать господина Эдма. — Долгие годы мне удавалось уговорить этих людей. Я добивалась отсрочки платежей, улаживала разные мелкие дела.

Старуха перешла поближе к огню. Гнев ее мало-помалу улегся, и на смену ему пришла тихая печаль, еще более пугавшая всех присутствовавших, которые почтительно расступались перед ней. Повернувшись к ним спиной, она стала греть руки у огня и продолжала говорить, обращаясь к каминной решетке: