Джейн Остен - Эмма

– С особенной страстью она повторяла, – продолжала миссис Уэстон, – как тяжко ей было скрывать и таиться столько месяцев. Вот одно из ее выражений: «Я не скажу, что, заключив помолвку, я не испытывала счастливых мгновений, однако смею вас уверить, я с тех пор не знала ни одного спокойного часа!» И при этих словах, Эмма, у нее так дрожали губы, что я не могла не посочувствовать ей.

– Бедняжка! – воскликнула Эмма. – Стало быть, она винит себя за то, что заключила тайную помолвку?

– Винит? Полагаю, никто не может винить ее больше, чем она сама склонна обвинять себя. «В результате, – сказала она, – я постоянно страдала, так и должно было быть. Но, невзирая на все кары, которые следуют за проступком, он не перестает быть ошибкой. Боль – не искупление грехов. Я никогда не сумею очиститься от вины. Я действовала вразрез со всеми моими понятиями о том, что правильно и что неправильно! Совесть подсказывает мне, что я не заслужила счастливой развязки и доброты, которую я сейчас получаю. Не думайте, сударыня, – добавила она затем, – будто кто-то неверно научил меня. Пусть ни одно обвинение не падет на головы моих друзей, которые вырастили и воспитали меня. Вина лежит целиком и полностью на мне! Уверяю вас, какими бы благоприятными ни казались теперешние обстоятельства, я до сих пор страшусь сообщить обо всем полковнику Кемпбеллу».

– Бедняжка! – повторила Эмма. – Значит, полагаю, она любит его всем сердцем. Только страстная любовь могла склонить ее к тайной помолвке. Должно быть, любовь пересилила ее рассудительность.

– Да, я не сомневаюсь в том, что она очень любит его.

– Боюсь, – отвечала Эмма со вздохом, – что я, против воли, часто становилась причиною ее несчастий.

– Голубка моя, вам не в чем себя упрекнуть. Однако она, скорее всего, склонна была ревновать – достаточно вспомнить все размолвки, на которые Фрэнк намекал нам в письме. Она сказала, что первым и естественным последствием того зла, в которое она позволила себя вовлечь, было то, что она стала поступать неразумно. Сознавая, что поступает неправедно, она без конца тревожилась. Сделалась придирчивой, раздражительной до такой степени, что ему, должно быть, тяжело было ее выносить. «Я не делала никаких скидок, – говорила она, – которые должна была бы делать, его характеру и живости – его восхитительной живости! Его веселости, его игривому нраву, которые при иных обстоятельствах, уверена, были бы столь же притягательны для меня, как и при первой встрече». Затем она заговорила о вас и о вашей чрезмерной доброте, какую выказали вы к ней за время ее болезни. Она вспыхнула, чем доказала мне, как глубоко она раскаивается! Она попросила меня при первом же удобном случае поблагодарить вас – сама она просто не решается – за все ваши благие намерения и стремление помочь. Ей очень стыдно, что вы ни разу не услышали от нее слов благодарности.

– Если бы я не знала, что теперь она счастлива, – серьезно заявила Эмма, – а она, несомненно, заслуживает счастья, как бы ни терзала ее израненная совесть, я не смогла бы принять ее благодарность, ибо – ах! Миссис Уэстон, если бы только можно было взвесить, сколько плохого и сколько хорошего сделала я ей… – Эмма заставила себя сдержаться и глубоко вздохнула. – Что ж, об этом пора забыть. Как мило с вашей стороны порадовать меня такими вестями! Они показывают Джейн с самой выгодной стороны. Уверена, что она очень хорошая, и надеюсь, она будет очень счастлива. Хорошо, что он хотя бы богат, ибо все остальные достоинства и блага принадлежат ей.

Такое заключение миссис Уэстон не могла пропустить мимо ушей. Она думала о Фрэнке хорошо почти во всех отношениях, более того, она очень привязалась к пасынку и, следовательно, серьезно защищала его. Она рассуждала здраво и вместе с тем пылко, однако вскоре Эмма перестала следить за аргументами своей бывшей наставницы. Мысли ее блуждали между Бранзуик-сквер и аббатством Донуэлл, она даже не пыталась притворяться, будто слушает, и, когда миссис Уэстон закончила свой монолог словами: «…пока мы не получили письма, которого так ждем, но надеюсь, скоро оно придет», Эмме пришлось помедлить, прежде чем ответить, да и ответила она невпопад, потому что ей надо было долго вспоминать, что это за письмо такое, которого они так ждут.

– Эмма, милая, да здоровы ли вы? – спросила миссис Уэстон, прощаясь.

– О, совершенно! Вы же знаете, я всегда здорова. Пожалуйста, как только получите письмо, сообщите мне о нем.

Слова миссис Уэстон дали Эмме больше пищи для неприятных раздумий, она горячо сочувствовала влюбленным, но и терзалась угрызениями совести, вспоминая о том, как несправедливо обходилась с мисс Ферфакс. Она горько жалела, что не искала пути сблизиться с нею, и краснела за то, что невольно вызывала у той ревность; до известной степени это и было причиной холодности Джейн. Последуй Эмма желанию мистера Найтли, выкажи она мисс Ферфакс все внимание, какого та заслуживала, попытайся она узнать ее получше, сделай первый шаг навстречу – словом, попытайся она подружиться с нею, а не с Харриет Смит – вероятнее всего, она была бы избавлена от мучений, тяжким грузом давящих на нее сейчас. Равным образом по праву рождения, способностей и образования предназначена была Джейн ей в подруги, и ее дружбу следовало бы принять с благодарностью, а Эмма? Если даже предположить, что они бы никогда не стали закадычными подругами, что мисс Ферфакс, скорее всего, никогда не поведала бы ей своих сердечных тайн; и все же, узнай Эмма ее так, как следовало, и так, как было в ее силах, – и ее наверняка миновали бы отвратительные подозрения в недостойном влечении к мистеру Диксону, которые она не только сама вынашивала и лелеяла, но и столь непростительным образом обсуждала с Фрэнком Черчиллем! Эмма боялась, что ее глупость стала причиной серьезного расстройства нежных чувств Джейн, ибо он, вероятно, по своему легкомыслию и беспечности не преминул поделиться услышанным с невестой. Теперь Эмма была убеждена: с самого приезда Джейн в Хайбери она, Эмма, стала для нее худшим из несчастий. Должно быть, она стала ее постоянным врагом. Не было случая, когда они встречались втроем, чтобы она не жалила спокойствие Джейн Ферфакс тысячей способов. А ее поведение на Бокс-Хилл, наверное, стало последней каплей, переполнившей чашу страданий Джейн.

В тот день вечер тянулся в Хартфилде медленно и грустно. И погода всячески способствовала унынию. Зарядил сильный холодный дождь; ничто, кроме деревьев и кустарников, с которых ветер срывал листву, да длинного дня, не напоминало о том, что на дворе июль, впрочем, при свете дня вид из окна казался еще безотраднее.

Плохая погода подействовала и на мистера Вудхауса, в относительном удобстве мог он находиться лишь при почти неустанном попечении дочери, однако никогда еще забота об отце не стоила Эмме таких усилий. Она невольно вспомнила их первый тоскливый вечер вдвоем – вечер свадьбы миссис Уэстон, но тогда к ним вскоре после чая зашел мистер Найтли и развеял тоску. Увы! Скоро, возможно, он и вовсе перестанет захаживать в Хартфилд… Картина, которую она тогда рисовала перед своим мысленным взором, – вынужденное уединение предстоящей зимы – оказалась совершенно неверной: ни один друг их не покинул, ни одного удовольствия она не лишилась. Эмма боялась, что теперешние ее дурные предчувствия уже не встретят подобных счастливых возражений. На этот раз будущее рисовалось ей столь безотрадным, что тучи невозможно было разогнать, чтобы хоть чуть-чуть, хоть одним светлым лучом расцветить горизонт. Если в кругу ее друзей совершатся все ожидаемые перемены, то Хартфилд, скорее всего, окажется почти заброшенным – что же остается на ее долю? Лишь общество отца, которого придется подбадривать, да еще останется корить себя сожалениями о загубленном счастье.