Симадзаки Тосон - Нарушенный завет

— Я сейчас опять слышал голос отца.

— Сейчас? Нет, сейчас не было ни звука.

— Я слышал, — повторил Усимацу.

— Ты ничего не слышал и не мог слышать. Кадзама-сан, вы что-нибудь слышали?

— Нет, — подтвердил Кэйносин.

— Вот видишь, и Кадзама-сан не слышал, и я не слышал. Выходит, слышал только ты один. Нервы это, нервы и ничего другого…

Гинноскэ повёл фонарём, и свет его прорезал окружавшую их темноту. Нет, никто и ничто не могло издавать какие-либо звуки. Небо было точно зеркало, отражающее звёзды, земля — точно огромная тень.

Гинноскэ засмеялся.

— Ну, убедился ты наконец, что никого нет? Я никогда не верю ни своим ушам, ни своим глазам, пока не возьму в руки и не пощупаю. Все эти голоса — суть физиология.

Однако здорово холодно. Я больше не могу так стоять. Идём!

Всю ночь Усимацу не мог сомкнуть глаз. Лёжа в постели, он всё время думал об отце и о Рэнтаро. Гинноскэ же сразу захрапел. Как завидовал Усимацу, глядя на спокойное лицо товарища, его безмятежному сну! Среди ночи он вдруг тихонько встал с постели, засветил поярче слабо горевшую лампу и принялся писать письмо Рэнтаро. Он решил соблюдать осторожность и даже такое обычное письмо, выражавшее лишь сочувствие по поводу болезни, хотел написать втайне от всех. По временам Усимацу прерывал письмо и поглядывал на Гинноскэ. Тот спал крепко, его большой рот был открыт, как у рыбы, вытащенной из воды.

Усимацу был немного знаком с Рэнтаро. Он несколько раз встречался с ним, а в этом году два или три раза обменялся письмами. Но Рэнтаро считал Усимацу просто расположенным к нему знакомым, ему и в голову не приходило, что Усимацу такого же происхождения, как и он сам. А Усимацу не решался открыть свою тайну. Поэтому он чувствовал себя скованным, и многое из того, что переполняло его душу, в письме осталось невысказанным. Отчего он так преклоняется перед Рэнтаро? Если б только он мог объяснить одно это, писать об остальном и не понадобилось бы. Если б можно было это сделать! Но он не мог, и в этом была его слабость. Письмо получилось самое обыкновенное. Когда он написал в конце: «Иноко Рэнтаро от Сэгавы Усимацу», — ему показалось, что он обманул свою совесть. Усимацу швырнул кисточку, спрятал письмо и опять забрался в холодную постель. Но стоило ему смежить глаза, как сразу же начинались страшные видения, и он просыпался.

Утром в школу прибежал Сё-дурак из Рэнгэдзи; ему нужно было непременно видеть Усимацу. На вопрос школьного служителя: «Зачем?» — Сёта твердил: «Мне нужно передать ему лично». Когда Усимацу спустился в вестибюль, Сёта протянул ему телеграмму. Усимацу поспешно развернул её. В ней кратко сообщалось, что скончался отец. Усимацу, потрясённый, не веря своим глазам, прочитал телеграмму снова. Сомнений не было, это было сообщение о смерти отца. И стояла подпись дяди из Нэцу. Дядя просил: «Приезжай немедленно».

— Вот горе-то какое! Как вы будете убиваться… Побегу поскорей домой, расскажу окусаме, — пробормотал Сёта. В его тупом взгляде отражался детский страх перед смертью.

Отец Усимацу был крепким, здоровым человеком. Суровый климат гор как будто закалил его; он никогда не знал простуды и был выносливее молодых. Жизнь пастуха многим кажется романтичной, на самом же деле это трудная жизнь, и не каждому она может быть по силам. Особенно нелегка она для пастухов на пастбищах Нисиноири. Об отце же говорили: «Только этому старику и по душе такая работа». Одного знания пастушеского дела было недостаточно: здесь, в глубокой долине Эбосигадакэ, трудно было переносить не столько суровые холода и непогоду, сколько одиночество.

Жителям юга, родившимся под тёплым солнцем, недостаёт выносливости, и они совершенно не приспособлены к горной местности. Другое дело уроженцы севера Синано. А отец Усимацу не только был родом из Синано, простой и работящий человек, для которого труд не в тягость, у него имелись ещё и свои, не известные другим причины скрываться от людей. Наставляя сына, внушая ему свой завет, он и сам старался всегда соблюдать осторожность и как можно реже попадаться кому-либо на глаза; у него не было другой мечты, не было другой радости; как успехи единственного сына. «Ради Усимацу», ради этого он ушёл в глубь гор и проводил свои дни в полном одиночестве: пас скот коротал время у дымных костров. Единственным удовольствием для него было — купить на деньги, которые ежемесячно присылал Усимацу, немного сакэ. Сакэ помогало ему забывать и тяжесть труда и тоску одиночества. И вот пришло известие, что отец — крепкий, как железо, никогда не болевший отец, — внезапно умер!

Телеграмма была краткой, и обстоятельства смерти оставались неизвестными. Усимацу знал, что каждый год, когда начиналось весеннее таяние снегов, отец поднимался в горы в свою сторожку на горном пастбище, а с началом зимы, когда долины снова затягивались белым покровом снега, он спускался в село Нэцу. Теперь как раз пора было ему собираться на зимовку. Но из телеграммы нельзя было даже понять, где он умер — в Нисиноири или в Нэцу?.. Бедный отец! И тут Усимацу вспомнил, что вчера вечером он слышал его голос. Вспомнил, как этот голос постепенно отдалялся и затихал, точно отец с ним прощался.

Усимацу показал телеграмму Гинноскэ, и тот был так потрясён этим неожиданным сообщением, что долго не мог произнести ни слова. Он то смотрел на Усимацу, то перечитывал телеграмму. Потом, как будто что-то соображая, сказал:

— Ты говорил, что в Нэцу у тебя есть дядя. Он, конечно, обо всём позаботится. Всё это очень печально. Ты поскорей собирайся и поезжай. В школе я всё улажу.

Лицо Гинноскэ светилось искренним сочувствием. Он только ни словом не обмолвился о вчерашнем случае. «Смерть — факт естественный, в ней нет ничего удивительного», — говорили глаза молодого естествоиспытателя.

Директор пришёл в школу, как всегда, вовремя. Усимацу сообщил ему скорбную новость и попросил разрешения уехать. Сообщил также, что на время его отсутствия Гинноскэ согласен его заменить в школе.

— Представляю, как ты потрясён, — сочувственно сказал директор. — О школьных делах не беспокойся — тут есть и Цутия-кун и Кацуно-кун. Ну, кто мог ожидать, что твой отец умрёт так внезапно. Прошу тебя, когда управишься с похоронами и кончится траур, возьмись опять с присущей тебе энергией за школьные дела. Ведь и благодаря твоим стараниям дела у нас в школе идут успешно. Когда ты здесь, я совершенно спокоен. Недавно о тебе хорошо отзывались в одном месте, и у меня было такое чувство, будто это хвалят меня самого. Ты же знаешь, как я на тебя полагаюсь… — И уже другим тоном добавил: — Тебе предстоят непредвиденные расходы. Я могу выдать тебе аванс. Если нужно, говори, не стесняйся. Хуже, если тебе не хватит денег.